– Кр-р-ристиа-ан Дио-ор-р-р! – радостно вопил Гедеон.

В тот вечер мы выпили эквивалент годового производства дома Рюинар. Мастерская была наполнена смехом, танцами и всеобщим ликованием.

И лишь глубокой ночью Колетт сказала:

– Однако у нас всего три месяца…

Утомленные весельем, швеи продолжали улыбаться, развалившись в широких креслах.

– Дамы, – вздохнула я, – надеюсь, до прихода весны вы не рассчитываете на сон.

Следующим утром мы приступили к работе. Модели были сложные. Колетт делала образцы, а потом обучала остальных. От Диора мы ожидали поставки тканей и фирменных этикеток. Все было высочайшего качества, вплоть до лент из тонкого шелка, которые он планировал прислать нам из Парижа. Времени было в обрез, и ничего нельзя было оставлять на волю случая. Мы переходили в высшую лигу.

Следующие недели мы плели, шили, мерили, кроили. Сосредоточенные, полные решимости показать все, на что мы способны. Мне очень не хватало Дон Кихота – иногда казалось, что я сейчас увижу его, играющего с лентами. В проигрывателе на полной громкости крутились пластинки Биг Джо Тёрнера и Рут Браун. Люпен регулярно снабжал нас новинками из Соединенных Штатов. На протяжении этих трех месяцев в наших ушах не переставая пульсировал свинг, задавая ритм иглам, прокалывающим ткань.

Склад заполнялся кремовыми коробками с эспадрильями, бережно обернутыми в папиросную бумагу. Наши спины ломило, глаза слезились. Мадемуазель Вера сокрушалась, что теперь видит нас исключительно склонившимися над работой с иглами в руках.

– Остановитесь хоть на минутку, выпьем по бокалу!

– Им некогда, мадемуазель Вера! – одергивала ее Бернадетта. – И потом, мы же не хотим, чтобы они шили для месье Диора вкривь и вкось!

Кухарка из кожи вон лезла, каждый день готовя для нас пиперады, телячье рагу «ашоа» и баскские пироги.

– Не знаю, успеем ли мы закончить вовремя, – жаловалась Колетт, – но килограмм по десять к апрелю наберем точно!

Бернадетта не желала ничего слушать.

– Ешь, дурочка! Пока толстый сохнет – худой сдохнет.

И она включала музыку погромче, чтобы взбодрить нас и разогнать неизбежную апатию, которая наваливалась на нас после ее пантагрюэлевских обедов.

Без музыки мы бы ни за что не уложились в сроки. Люпен решил познакомить нас с новым музыкальным течением, захватившим уже всю Америку: с рок-н-роллом.

– Рокенроль? – переспросила я, не переставая удивляться широте его познаний.

– Некоторые говорят, что это музыка дьявола. Но вот увидишь, скоро никто не сможет жить без нее.

Он опустил иглу на пластинку. Зазвучало пианино Луиса Джордана в сопровождении трубы и ударных. По мастерской прокатился странный свинг с оттенком джаза и соула. Музыка была просто завораживающей. Я вспомнила то неудержимое желание танцевать, которое вызвал у меня чарльстон, когда я услышала его впервые. Казино в Биаррице. Цифра пять, рулетка и фишки, которые однажды утром у Герреро Анри положил мне на стол.

Его лицо по-прежнему хранилось в каждом уголке моей памяти.

60

Середина февраля. С онемевшими от холода руками, укутавшись в шарфы и натянув толстые шерстяные носки, мы упорно продолжали шить. Швеи как будто не дышали. Не произносили ни слова. Брови нахмурены. Лица сосредоточены. Под музыку из постоянно включенного проигрывателя мы уже проделали титаническую работу. У нас все получалось, потому что мы не знали, что это невозможно. Вот как можно описать обстановку в нашей мастерской в ту зиму.

– Осталось всего шесть недель, – заметила Колетт как-то вечером.

Ее лицо осунулось от усталости, но волнение придавало ее глазам особый блеск.

– Если будем продолжать в том же темпе, у нас все получится, – ответила я скорее оптимистично, чем уверенно.

Колетт кивнула.

Вдруг дверь распахнулась, и в мастерскую влетела красная, запыхавшаяся Бернадетта.

– Колетт! Колетт! – кричала она. – Да Боже ж ты мой! Вы скоро совсем оглохнете от этой сумасшедшей музыки! Даже телефона не слышите!

Оказалось, Люпен уже полчаса пытался дозвониться до нас. У Роми начались схватки. Только что отошли воды.

Побледнев, Колетт бросила иглу и побежала к дочери. Ребенок решил появиться на свет на месяц раньше срока.

В доме мадемуазелей царила суматоха. Только что приехал доктор Лами. Мадемуазель Вера выглядела неожиданно элегантно, впрочем, как и всегда при встрече с ним. Позже она заявила, что готовилась таким образом к появлению на свет ребенка. Мы же не хотели, чтобы он сразу решил вернуться обратно, не так ли?

Несмотря на усталость и волнение, Роми просто сияла. Она не могла дождаться встречи с новым человечком!

– Мальчик? – с улыбкой спросил Люпен.

– Да! – воскликнул Марсель, мечтавший о партнере для пелоты, которого Бернадетта так и не смогла ему подарить.

– Тужься! Тужься! – кричал Гедеон.

Но ребенок не спешил. Мы ждали в гостиной. Долго. Нервно. Кусая ногти. Под огромными часами больше не было разговоров об эспадрильях, о Диоре и тем более о рок-н-ролле. Все наши молитвы были направлены на Роми.

Наконец послышались крики, радостные возгласы, и в гостиной появился доктор Лами. Мадемуазель Вера выпрямилась и поправила платье.

– Девочка!

Всеобщее ликование. Колетт бросилась в комнату. Она осыпала свою дочь поцелуями. По ее лицу текли слезы. Роми улыбнулась. В руках она держала маленькую розовую куколку, которая смотрела на свою мать большими удивленными глазами. Я погладила ее крошечные пальчики на белой простыне. Рассмотрела ее нежные губки, жемчужно-розовые ноготки, тонкие черные волосы. Я никогда не видела ничего прекрасней этого ребенка.

Меня захлестнула буря эмоций, лавина нежности. Такая огромная любовь к такому маленькому созданию, о которой меня никто не предупреждал.

Прижавшись друг к другу, Колетт, Бернадетта и я восхищенно созерцали этот маленький кусочек мира, который вскоре перевернет наш собственный. Три добрые феи. Растроганные и молчаливые.

– Как ты собираешься ее назвать? – через некоторое время спросила мадемуазель Тереза.

Имя? Мы даже не думали об этом!

– Элизабет Чарлин Клодетт, – с улыбкой ответила Роми. – Но вы можете называть ее просто Лиз.

61

До показа новой коллекции оставалось меньше месяца. Чем ближе была дата, тем напряженнее мы работали, стремясь уложиться в срок. Последняя модель была сложной. Сандалии на танкетке, расшитые сотнями мелких бусинок от подошвы до лент. Швеи изнемогали от усталости. Музыки уже не хватало для поддержания духа.

– Еще немного, последний рывок! – подбадривала я их, изо всех сил стараясь держать глаза открытыми.

Моя игла двигалась между плетенкой и тканью на автомате. Мозг отключился.

В доме мадемуазелей обстановка была совсем другой. Роми переживала лучшие дни своей жизни. Каждое кормление, каждое купание, каждая смена пеленок были чудом – всякий раз новым. Бессонные ночи, колики, болезненно налитая грудь – все эти заботы молодой матери были ей как с гуся вода. Казалось, ничто не может омрачить ее счастья. Роми пребывала в эйфории. Но, как обычно, это продлилось недолго.

Мы были так заняты работой, что не заметили смены ее настроения. После трех недель абсолютного блаженства твоя мать, Лиз, начала сдавать. Одиночество бессонных ночей подточило ее жизненные силы.

Через несколько дней после твоего рождения заболел отец Бернадетты, и ее позвали ухаживать за ним. Роми пришлось справляться со всем самой: кормить тебя днем и ночью, стирать, а иногда даже готовить. Мадемуазели были уже в возрасте, Люпен и Марсель делали все возможное, чтобы помочь, но мадемуазель Тереза нуждалась в постоянном уходе и присмотре. Старая учительница слабела день ото дня. Нас очень беспокоило ее состояние.

Однажды вечером в мастерскую позвонила мадемуазель Вера. Роми нехорошо, мы должны немедленно приехать. Можно подождать часок? Нам нужно было закончить работу и… Однако мадемуазель Вера настаивала. Анжель и Жанетта кивнули, отпуская нас. Они сами закроют мастерскую, когда все доделают. Поблагодарив их, мы схватили свои пальто и запрыгнули в машину. Было уже темно. Стоял жуткий, пронизывающий холод.

Приехав, мы обнаружили, что у Роми истерика. Она на весь дом кричала, что собирается убраться отсюда к черту. Она больше не может этого выносить. С черными кругами вокруг глаз, измученная, бледная как полотно, она клялась, что умрет, если ей не дадут поспать. Ты плакала в колыбели. Твой плач сводил ее с ума. Роми была обессилена. Больше, чем мы. Больше, чем кто-либо. Первые недели материнства совершенно вымотали ее.

Колетт бросилась обнимать ее, а я, как могла, пыталась успокоить тебя. Ты была голодна – из набухшей груди Роми под блузкой сочилось молоко.

– Я сама мерзость, отбросы мочи и блевотины! –