Сатья открывает для себя Зал Сердца[54] с квадратными колоннами[55]; часовню предков, в которой представлены мои предшественники-фараоны; храм бога Сокара, покровителя подземных просторов, чья ладья преодолевает испытание смертью; «солнечные залы», где, побеждая небытие, рождается свет.

В последней часовне открывается секрет Амона, Сокрытого – его способность ежесекундно возобновлять процесс созидания. Из этой мистерии и нарождается власть фараона, к этой тайне приобщается владыка, чтобы управлять государством.

Притихшая, восторженная, Сатья любуется рельефами приношений Маат, выполненными впервые за все времена. На них изображен главный акт в ежедневном ритуале. Маат, запечатленная в виде сидящей женщины, держит в руке иероглиф «жизнь»[56]. На голове у нее убор с одним большим пером – это так называемое «рулевое перо», позволяющее птицам ориентироваться.

Храмовый комплекс в целом посвящен разным этапам праздника возобновления царской власти[57]; его благотворная сила будет непрерывно питать Две Земли, и от этой энергии, без конца возрождаемой, будет зависеть существование Египта.

Но Сатью ждут еще сюрпризы: я веду ее в часовню, где скульпторы Золотого Жилища установили ее собственное изваяние.

– Амон не правит без супруги Амонет, а я не правлю без тебя. В твоей магии – секрет жизненной силы царственной четы, и это ты будешь заботиться о силе этого храма[58].

Сатья закрывает глаза и погружается в продолжительную молитву. В этом скульптурном ансамбле воплощена ее функция, которая превыше ее человеческой сущности и задача которой – сохранять гармонию в мире смертных. Я люблю эту женщину. Я преклоняюсь перед этой царицей. И осознаю, что поставил перед ней задачу нечеловеческой сложности, не скрыв ее истинного размаха.

Сатья обращает свой взор на меня, и он пронзает мне душу. Она видит не мужчину, но царя, соединившего в себе двух непримиримых братьев, Гора и Сета, жизнь и смерть.

И только теперь, в этот миг, я становлюсь тем, чем мне быть предначертано, – я фараон!

Сатья не хочет уходить из храма, задерживается в каждой зале, в каждой часовне. Упивается сценами подношений, нарисованными в теплых тонах, переживает все этапы ритуалов, служащих единению человека с божественным.

И тут замечает пустое пространство.

– Четыре зала я отвел под свой «Ботанический сад», – поясняю я. – На их стенах будут изображены растения и звери как символ творения, этого бесконечного восхваления бога Амона. Все создания, даже необычные, найдут тут свое воплощение. И чтобы сделать все правильно, мне придется уехать.

– И снова в Палестину?

– Там я зарисую формы жизни, которых недостает в моей энциклопедии. А мое присутствие искоренит саму идею бунта. В этот раз, Сатья, никакая опасность мне не грозит.

* * *

Благодаря упорной работе и многочисленным репетициям под руководством матери, певица Меритре совершенствовала свое искусство. Модуляции ее голоса, которым она теперь владела в совершенстве, очаровывали слушателей в храме, на празднествах и на частных пиршествах.

Красота и талант Меритре привлекали множество воздыхателей, которых она отваживала довольно сухо. Пение и музыка – вот все, что наполняло ее жизнь, так что многим она представлялась особой надменной и неприятной.

Только два человека в целом мире знали ее тайну – мать и подруга Сатья, царица Египта. Меритре была влюблена в фараона, и другому мужчине ее не покорить… До самой смерти она решила быть верной Тутмосу.

Участь эта не казалась Меритре жестокой, она не испытывала ни разочарования, ни ревности. Разве мало подарков получила она от судьбы?

Видеть Тутмоса – этого хватало для ее счастья. И где бы и когда бы она ни выступала, она пела для него.

Сатья не отталкивала ее, даже наоборот, и их дружба продолжалась. Молодые женщины часто виделись, и Сатья доверила Меритре преподавание в классе музыкальной школы, являвшейся гордостью Дома Царицы.

Певица восхищалась великой царской супругой наравне с остальными придворными, которых та очаровала. Сатья как никто другой была достойна высокого положения, ибо не кичилась и вела себя очень скромно.

Меритре было позволено нянчить царского сына, и дитя улыбалось, едва заслышав колыбельную, которую она пела с бесконечной нежностью.

Сатья, растрогавшись, с трудом сдерживала слезы.

* * *

Приход Тьянуни не предвещает добрых новостей… Серьезный, с железной выдержкой, он своим мастерским управлением сетью соглядатаев, проживавших на вражеских землях, заслужил хвалу, которую ничуть не искал. Обычно его доклад завершается словами: «Мы контролируем ситуацию».

– Опять мятеж?

– Слишком сильно сказано, ваше величество. Незначительные волнения на Тивериадском озере. Думаю, небольшого карательного отряда хватит.

– Если я приведу туда армию, спокойствие в регионе восстановится?

– Еще бы! Но массированное наступление не представляется необходимым.

– Нужно запасти побольше самого качественного папируса! Мне придется много рисовать.

* * *

Неужели опять? По очередным чудачествам Северного Ветра Старик догадался, что пахнет новым походом.

– Пора собираться?

Ослик поднял правое ухо.

– Странно… Я не слышал ничего насчет восстаний в сиро-палестинских землях, цены сбавили до разумных пределов, наследник в отличном здравии. Словом, все идет как нельзя лучше, но мы идем в поход!

Северный Ветер подтвердил – это правда.

Заинтригованный Старик, который во дворце давно стал своим, попытался разжиться сведениями у писца, ведавшего мобилизацией. Действительно, фараон сам поведет армию в Палестину, но дело не в очередном восстании: цель – проследить за порядком и показать возможным бунтовщикам, что Тутмос блюдет свою власть.

Старику предстояло отвечать за снабжение войска припасами, а в начальники ему дали Антефа. Северный Ветер, возведенный в сан наиумнейшего из ослов, удостоился также беспримерной чести – перевозить писчие принадлежности фараона.