Княгиня для ответа уточнила:

– А лавку она когда, в прошлом году открыла?

– В июле!

– Пашка Фо?

– Точно! Калина, как узнал, рвал и метал. Пашку на коленях умолял, в компаньоны звал. А тот – ни в какую. Взял расчет. Сказал мне: «Съезжу в деревню за благословением родительским, а через недельку вернусь. Потому что товар должен приплыть из Англии». Обещал меня старшим приказчиком взять!

– А как же письмо? – вспомнила Сашенька. – Говорят, Пашка написал, что, женился и в родной деревне жить остался.

– Я же уже объяснял: это Калина нарочно слух распускает, – напомнил Прошка. – Следы пытается замести.

– А невеста, Дондрыкина эта, или как там ее, она-то Пашку своего не искала?

– Это вы у нее спросите.

– Спрошу. Обязательно спрошу!

– Ну что, Мария Никитична? Как вам моя история? Не зря встретились?

– История замечательная.

– Пропишите про Калину в газете?

Княгиня сделала вид, что задумалась, потом покачала головой:

– Нет! Фактов мало. Одни только слухи и домыслы.

– А рассказ Сидора? – возмутился Прошка.

– Кроме тебя его кто-нибудь слышал?

– Не знаю! Мы тогда вдвоем пили.

– Вот видишь! Скажут, что ты все придумал. Для газет доказательства нужны. Иначе нас за клевету засудят.

– А доказательства имеются, – самодовольно улыбнулся Прошка. – В день, когда полиция в нашу лавку с обыском пожаловала, Калина Фомич с самого утра это предчувствовал. Бегал по дому, бумаги прятал. Аграфене Миничне велел драгоценности подальше убрать. Она сунулась в шкап, да как закричит! Стеша моя и проснулась. У ее комнаты общая стенка с гостиной, отлично все слышно. На крик этот Калина Фомич прибежал. Аграфена ему: «Откуда мешок в шкапу?» Он отвечает: «Не знаю! Что в нем?» Она ему: «Сам загляни!» Осетров через секунду: «Сидор!» Дальше Стеша не слышала, они в спальню к Аграфене Миничне перешли. Зато я кое-что видел! Когда Осетров в дрожки садился, чтобы на поминки ехать, под ногами у него лежал заплечный мешок.

– Отлично! Отлично! – обрадовалась Сашенька. – Стешка твоя готова показания в суде дать?

– Не знаю! Вряд ли… За мать боится. Той жить год от силы остался. А вдруг Аграфену Миничну виноватой признают, что на мужа не донесла?

– Любишь Стешку?

Прошка усмехнулся:

– А как же! Жениться хочу!

«И дело прибрать к рукам!» – подумала вдруг Сашенька. Когда Осетров отправится на каторгу, лавка отойдет супруге, а от нее дочери с зятем.

Во входную дверь постучали. Требовательно, настойчиво.

– Ждете кого? – спросил Прошка.

Сашенька помотала головой, негромко спросила:

– Кто там?

– Дворник! – крикнули из-за двери.

Тарусова подошла и повернула ключ.

– Ты зачем приперлась? – накинулась на нее с порога Живолупова. – Убирайся отсюдова, чтобы глаза мои не видели! Ой! Княгиня?!!! Простите, впотьмах не разглядела. Думала, Маруська! Что это вы…

В эту секунду Живолупова заметила Прошку. Вернее, его силуэт под одеялом. Приказчик, заслышав ее голос, юркнул в кровать и накрылся с головой.

– А-а, понимаю! Не буду мешать… Уж простите, ошиблась…

Дверь захлопнулась. С улицы было слышно, как Поликсена Георгиевна обзывает Кутузова слепым идиотом.

– Угораздило вас квартиру тут снять, – пробурчал, вылезая, Прошка. – Живолупова…

Сашенька перебила:

– Бог с ней! Скажи-ка лучше – любовница у Калины Фомича есть?

– Раньше имелась, Анютка! Он и не скрывал. Но после убийства Сидора вдруг бросил. Стешка предполагает, что Аграфена Минична велела. Уж больно Анютка вела себя нагло. Даже в церкви к Калине целоваться лезла.

– А может, новую кралю завел?

– Кто его знает! Не хвастался. Хотя… Знаете, что странно? Раньше он биржу последним словами крыл. Мол, одни жулики там и воры, а последний месяц два раза в неделю туда ездит. Во вторник и пятницу.

– Ну и что? – пожала плечами Сашенька.

– Из дома выезжает в три пополудни.

– Так биржа с часу закрыта.

– И я про то!

– По вторникам, говоришь? – переспросила Сашенька.

– Да!

– Отлично! Все, расходимся. Не могу больше, сейчас от удушья помру!

– Мария Никитична, давайте не вместе! И, если позволите, я через окно выйду.

– То есть?!

– Живолупова меня знает… Донесет Осетрову, сами понимаете…

Так и поступили. Прошка вылез из окна, осмотрелся по сторонам, по стеночке бочком дошел до дровяного сарая, подтянулся, тихо, как кот за воробышком, пересек его крышу ползком и спрыгнул в примыкавший палисадник.

Сашенька же закрыла окошко, оставив для проветривания лишь форточку, взяла огурцы со стола, закрыла дверь на ключ и спрятала его.

На выходе из подворотни ей метлой отсалютовал Кутузов.

Сашенька оглянулась на окна второго этажа. Занавеска в покоях Живолуповой резко задернулась. Теперь ясно, чего опасался Прошка: Поликсена Григорьевна очень любопытна. И, вероятно, невоздержана на язык. Что ж, надо будет учесть…

Большая Зеленина была пустынной, никаких извозчиков. Пришлось идти пешком. Сашенька торопилась, потому и не заметила, как от углового с Наличной[45]дома за нею устремился какой-то человек. Он подкрался сзади и зажал ей рот мощной пятерней.

Господи! Неужели смертный час?! Задушат… Прощайте, дети! Прощай, Диди!

– Сюрприз!

Второй рукой нападавший протянул Сашеньке букет ромашек.

– Марусенька! Я не могу без тебя!

Ципцин!

Сашенька схватила букет, развернулась и со всей силы отхлестала незадачливого ухажера.

– На тебе, на…

– Марусечка! Ты что? Испугалась? Прости, прости, кралечка!

– Так заикой… Разрыв сердца можно…

– Ну все! Все! Прошу прощения! – Ципцин упал на колени. – И руки прошу!

– Юра! Вы… Ты… Ты с ума сошел!

– Люблю! Люблю тебя, Марусечка! – Ципцин схватил Сашеньку за лодыжки.

– Я… Я замужем… Пусти, Юрочка! Антип мой ревнив. Пусти и ступай…

– Я провожу…

– Не надо…

Как не отнекивалась, умоляла и уговаривала Сашенька, Ципцин увязался за ней. Похоже, он влюбился, и это обстоятельство грозило княгине большими неприятностями. Она чувствовала – Юрий из таких натур, что не отступят, пока своего не добьются. Если узнает, где Сашенька живет, беды не миновать…