простого акцента. Я любил слушать Кристину Дхаан. Ее блестящий нидерландский приобретал вибрирующую глубину, когда, словно под сурдинку, он окрашивался изяществом ее гентского диалекта.

К востоку от Гента фламандский прекращает свое существование. Мы изъясняемся на брабантском, хотя и называем его фламандским. Здесь тоже язык различается от поселку к поселку. Слово vuilnisbak (помойное ведро»), произносимое в Лёвене как «voëlbak», превращается, если проехать еще две деревни, в veëlbak, а антверпенское stroat (улица), превратившись в Мехелене в straat с неблагозвучным гаагским долгим «а», становится брюссельским stroet — уже с долгим «у».

Антверпенцы изъясняются на своем диалекте без комплексов. Они думают, что каждый встречный их сразу понимает, а это не так. Уроженцам Западной Фландрии и Лимбурга приходится очень нелегко. Это беда для антверпенцев. Я не имею ничего против диалектов и акцентов — наоборот, но в таком случае каждый должен обладать равным правом быть непонятым. Впрочем, я-то понимаю их без проблем и с удовольствием признаюсь, что редко где разговоры бывают такими живыми и остроумными, как в Антверпене.

Также и диалект здесь используется всеми слоями населения сверху донизу. Мне как-то довелось слышать бургомистра Янсенса, поющего песню о Кейзерлей — широкой улице, проходящей мимо Центрального вокзала. Сплошное кваканье. Бургомистр не стал бы часто прибегать к антверпенскому диалекту на заседаниях городского совета, но он может с тем же рвением говорить на нем как простой работяга. Для него, как и для сотен тысяч фламандцев от побережья до Мааса, от верхов до низов, это первый выученный язык. В такой стране, как наша, где язык часто использовался для выпячивания социальных различий, этот поступок — проявление демократизма, социальной солидарности.

Лимбург у нас, как и в Нидерландах, особый случай. Собственными ушами я мог констатировать, что лимбуржцы даже за государственной границей лучше друг друга понимают, чем остальное население страны, среди которого они разбросаны. Когда Маас в одну из дождливых зим в очередной раз вышел из берегов, я путешествовал с мэром бельгийского Ланакена сначала по залитым водой улицам его собственной коммуны, а затем по нидерландской стороне. В Нидерландах бургомистр говорил на том же самом диалекте, что в Бельгии, и ему отвечали если не на том же самом, то на родственном диалекте. Я видел, что лимбуржцы друг друга всюду признают, и был среди них отщепенцем как в Бельгии, так и в Нидерландах.

Таким образом, нельзя считать само собой разумеющимся то, что мы все говорим на нидерландском. Для многих фламандцев (брабантцев, лимбуржцев) открытие мира начинается со знакомства с диалектом. Именно с диалектом, а не с тем, что под ним понимают нидерландцы.

Как-то я услышал от одного голландского мальчугана, что говорю на странном диалекте. Если бы я действительно на нем заговорил, он бы подумал, что это венгерский.

У меня хорошо получается имитировать диалекты, может быть, оттого, что я ни одним из них не владею в полной мере. Имитация — это веселая публичная забава. Сидишь, бывало, за столом с двумя бельгийцами в кругу нидерландских друзей. Их восхищает твой фламандский. Потом наступает момент, когда нужно действительно заговорить по-фламандски. Они тут же навостряют уши, они думают, что это ютландский или мекленбургский, не верят мне. Они думают, что я так ловко сконструировал свой розыгрыш, потому что заранее отрепетировал хриплые звуки, которые издает морской ветер. А репетировать тут ничего не надо, просто нужно поточнее повторить выговор многих тысяч обитателей зоны между Брюгге и Кортрейком.

Когда диалекты главенствуют в повседневной жизни, для нидерландского остается мало места. Вы изучаете его в школе, но почти как иностранный язык, наподобие швейцарцев, изучающих нормативный немецкий.

В результате это отражается на употреблении языка.

Когда вы говорите на нидерландском, он подпитывается диалектом — в словах, в звуках, в построении фраз. «Подпитывается» означает, что диалект дает языку свежую кровь. Но я замечаю и нечто противоположное: язык страдает малокровием, потому что фактически вы говорите не от своего имени. Например, вам нельзя употребить какое-то слово, потому что оно может оказаться диалектным.

Если к этому добавить следы многолетнего господства французского в нашем языке, получаешь то, что зачастую называют фламандским. Конечно, это наша общая черта, от побережья до Мааса, она превыше всех диалектов и продолжает быть бичом нашего языка. Ибо сколько бы ни походили друг на друга диалекты Северного Брабанта и нашего Кемпена, северные брабантцы ни к чему не чувствительны, ничего не ждут, ничем не интересуются и ни за что не станут продавать свой товар покупателю по льготной цене. Это галлицизмы, их сотни, и они отравляют наш язык каждодневно. Язык рекламы по радио, например, нашпигован галлицизмами. Но этим дело не кончается. Похоже, что тексты такой рекламы составляются людьми, с головы до пят одержимыми одной-единственной злонамеренной идеей — разрушить нидерландский язык. И повинны в этом не какие-то фирмы, вступившие в сговор, а некие тесно связанные между собой компании, иначе говоря, одобряющий «глас народа», а также рынки и Интернет, хотя не уверен, все ли я правильно перечислил, потому что английский тоже преднамеренно разрушается.

Добротные нидерландские выражения, предлоги, существительные и т.п. вытесняются настолько активно, что люди воспринимают нидерландский эквивалент слова как нечто неестественное. Кроме того, возникает малая языковая граница по государственной линии. Французский, въехавший без билета в наш запутанный нидерландский язык, продвинулся уже до ворот Розендала. Нидерландец, приезжая в Бельгию, обнаруживает, что здесь говорят на другом языке. Вонь от испорченного нидерландского поднимается к небу, но путник вдыхает ее как экзотический аромат и восклицает, ошеломленный: «Круто! Вот он, фламандский!»

Между тем есть еще один фактор, который пачкает язык Южных Нидерландов, разъедает его, как смертельная язва. Это колченогий узурпатор в рубище, но с гонором и хамством парвеню. Он называется «местнический фламандский». Это язык, на котором говорят на богатых виллах в наших разбитых на участки, изуродованных деревнях. Это язык мальчиков и девочек, которые ходят в приличную школу и высмеивают своих одноклассников за то, что те не умеют красиво говорить.

Словарный запас этих мальчиков и девочек не вульгарен, нет, но он беден. Построение фраз не простонародное, но витиеватое. Выговор не грубый, но безликий.

Пусть я буду говорить на изысканном голландском или топорном деревенском, на языке гентских рабочих с Мёйде или языке официального перевода Библии на нидерландский — на чем угодно, только не на этом! Избави меня Боже от «местнического фламандского»!

Кроме того, эти слюнтяи думают, что говорят на приличном нидерландском! Они чувствуют себя на голову выше диалекта, а голландский ненавидят.