патеры запрещали нам читать подобного рода еретические тексты, поэтому наши речь и письмо испытывали в лучшем случае косвенное их влияние. Но над данным переводом работали не только голландцы.

Во-первых, города Республики Соединенных провинций трещали под напором протестантов, беженцев из Южных Нидерландов. Во-вторых, державные господа из Генеральных штатов и члены Национального Синода в Дордрехте строго заботились о том, чтобы в комиссии переводчиков сидели ученые мужи из всех нидерландских земель, от Стенворда (сейчас это Франция) до Хогстратена и Гронингена (сейчас это Бельгия). Один Дренте был освобожден от обязанности прислать ревизоров. Члены Синода заявили, что в этих местах нидерландский язык плохо известен. Богерман был фризом, Гомар — родом из Брюгге, Баударций — из Дейнзе, что к югу от Гента. Тисий и Валей тоже были с Юга. Библия Штатов напичкана фламандским и брабантским.

Достойно сожаления, что новый перевод Библии, на который потратил массу времени и сил целый сонм квалифицированных теологов, филологов, библеистов, историков и прочего высокообразованного люда, выдержан в речевом стиле, среднем между докладом работника социального ведомства и жалобой изнуренного трудом школьного учителя. И Нижние Земли[39] безбожно грешат, пичкая каждое воскресенье своих христиан этой усыпляющей словесной кашей. Или церкви там недостаточно опустели, а языковое чутье недостаточно притупилось?

Со времен Второй мировой войны я наблюдаю другое целебное влияние на наш языковой обиход, на этот раз тоже внутри государственной границы Нидерландов. В школе об этом влиянии нам ничего не рассказывали. Я имею в виду комиксы Мартена Тондера об антропоморфном медведе Боммеле. Благодаря отцу мы читали их у себя дома, и, как в Нидерландах, выражения «простая, но питательная пища», «с вашего позволения» и др. стали элементами нашей повседневной речи. Когда я работал на факультете социологии Лёвенского университета, я систематически заменял уродливое, пафосное «система координат» словом «мировоззрение». Никто из профессоров, научных сотрудников и прочих мыслителей не догадывался, откуда пришло это слово. Сейчас оно встречается в текстах, трактующих самые разные предметы.

Третье влияние должно прийти из Фландрии. Оно уже заметно. Некоторые из наших роскошных диалектизмов уже мало-помалу проникают во всеобщий нидерландский Голландии. Не у завзятого ли голландца Мартена Харта мелькнуло фламандское goesting (кайф)? А Мартен Тондер уже давно оценил такие словечки. Приведу пример из его комикса «О чуваках»:

— Вот это мне нравится, — восклицает медведь Олли. — Это как раз для такого джентльмена, как я. Я просто кайф ловлю, мой юный друг.

— Почему? — интересуется шофер.

— Потому что у меня такое настроение.

Конец цитаты.

А когда мужчина видит прекрасную, но недостижимую девушку, разве можно сказать об этом лучше, чем: «У меня кайфа полные штаны»? Если вы отвергаете такие вещи, то ваш язык станет скучным и пресным.

Нельзя не заметить и других влияний. В своей речи, произнесенной 1 сентября 2000 года в Лёвене перед собранием нидерландистов всего мира, профессор Хюго Брандт-Корстиус воскликнул: «Пусть расцветают сто нидерландских языков!» И он перечислил их: от Мыса Доброй Надежды и языка медведя Боммеля в «Камагурках» до Бельгийского культурного стандарта. Это было забавное перечисление. К счастью, он забыл назвать «местнический фламандский».

Повторю для сомневающихся: великолепный нидерландский — это язык Севера и Юга. Для посторонних это единый язык, а для нидерландского языка и культуры это вопрос жизни и смерти. На нашем языке говорят 22 миллиона человек. С одной стороны, это немало, а с другой — не слишком много. Это больше, чем шведский, датский, норвежский и исландский языки, вместе взятые, но меньше, чем польский или румынский.

Массовые языки Европейского союза — французский, английский, испанский, немецкий — проявляют явную склонность оттеснить другие языки, такие как нидерландский, датский, греческий, а также итальянский, язык Данте и Петрарки, или португальский, на котором по всему миру говорят больше, чем на французском. Если мы хотим, чтобы наш язык смог выжить, нам нужно выступать за него единым фронтом.

Судя по всему, английский неудержимо наступает. Нидерландцы — одни из первых, кто этому радуется: 80% полагают, что нужно изучать один иностранный язык, а история учит стремиться к сияющим высотам, и в итоге нидерландские школы прилежно берутся за английский. К тому же английский такой легкий! И вот с утра до вечера учатся говорить на том, что им кажется английским. Площадь Дам находится on walking distance [в шаговой доступности] от улицы Рокин. Какой expiring date [срок действия] у вашей creditcard [кредитной карты]? Задыхаясь от космополитического возбуждения, мои соседи путаются в сетях языка англов и саксов. И фламандцы тоже разверзают свои речевые шлюзы. Раскройте любую газету и тут же наткнетесь на: «Больше нет гордых masters of the universe [властелинов вселенной]», «Все бельгийские предприятия back on track [вернулись на круги своя]», «Eat this [На-ка получи], Элио Де Рупо», «...особенно если вы верите в то, что the proof of the pudding is in the eating [для того чтобы узнать, каков пудинг, надо его отведать]», «...что фактически было not done [не сделано]», «Меня fair and square [по всем правилам] побили». Это звучит так солидно, так глобально, так круто! Чувствуешь себя приобщенным к большому миру больших людей. Это самоудовлетворение провинциалов.

Мне нравится английский в «When the sessions of sweet silent thought...»[40], в « There is a certain slant of light, / Winter afternoons»[41] и в « Do not go gentle in that good night »[42]. Но я не понимаю, почему язык «хедж-фондов» и «коллатерального ущерба» должен стать языком Европы.

Пораженчество — от лукавого. Мне знакомы эти фразы, низводящие любой протест до пустяковины: «Все кому не лень говорят на английском!», «Его наступления не остановить!», «Даже китайцы говорят на нем с иностранцами». И особенно: «В конце концов, надо признать реальность».

«Нет нужды надеяться достигнуть цели, добиться успеха, если не приложишь сил и настойчивости» — эти слова приписывают Вильгельму Оранскому. В XIX и значительной части XX века борьбу за права нидерландского языка в Бельгии тоже не считали реалистичной. Как сегодня английский, языком будущего был тогда французский. Политики, профессора, высокие судьи, интеллектуалы, писатели, кардиналы, фабриканты — все в полный голос выражали свое обдуманное, трезвое убеждение, что у нидерландского языка нет будущего. Кто защищал нидерландский в Бельгии? За исключением нескольких ясных умов — каноника Давида, Яна Франса Виллемса, Франса ван Кауэларта, Камиля Гюисманса, — нидерландский отстаивали неудачники в политике, романтические чудаки, третьеразрядные поэты, недозрелые интеллектуалы с чересчур длинными бородами и деревенские капелланы в изношенных сутанах.