мой взгляд, если люди за что-то серьезное борются, то они считают это что-то своим благом и тщательно его оберегают. Но боролись ли фламандцы за сохранение своих диалектов? Ведь именно они испытывали ностальгию по единению с нидерландским языком и культурой. Но Голландия не послала никаких сигналов о возвращении к золотому веку, и у нас опустились руки.

Мы старательно следили за тем, чтобы в законодательстве наш язык фигурировал как нидерландский, а не фламандский. У нас даже есть Языковая уния. Почему же мы не говорим на этом языке? Даже когда я в четвертый и последний раз переписываю эту книгу, сомнения удерживают мое перо. Необходимо признать: нидерландский не является нашим языком.

Фламандцы сопротивлялись напору французского языка, потому что он не считался с тем, что было впитано ими с молоком матери, — их родным языком. А это был диалект их деревни. Я уважаю французский. Он был всем, выполнял все функции — социальные, интернациональные, интеллектуальные. Фламандский таким не был. И все-таки люди хотели оставаться самими собой.

Приведу пример. Один ремесленник — его уже нет в живых — послал своих детей в Брюссель учиться в нидерландскоязычной школе. Только что закончилась война, и сделать такой выбор было нелегко. Все связанное с нидерландским языком пахло в задранных носах франкофонов коллаборационизмом. Это было клеветой. Тот человек абсолютно не был замешан в коллаборационизме, от нацистов его тошнило. Однако он лишился работы. Но он держался, «потому что, — как он мне говорил, — мои дети скоро перестанут понимать моих отца и мать, и как я тогда буду людям в глаза смотреть?»

Этот человек был не шибко образован. Правда, он превосходно владел французским (у фламандцев это сплошь и рядом так), но хотел говорить на своем языке. На нидерландском?

С точки зрения филолога — да, но не для него. Он говорил на диалекте северной части Брюсселя. В разговоре с голландцем ему нужно было напрягать внимание, чтобы понимать собеседника.

Дети этого человека — из моего поколения. В школе они изучали нидерландский как иностранный язык, а их родители учили в школе французский как иностранный. К счастью, нидерландский ближе примыкает к диалекту, на нем они говорили в быту, и это благодаря прошлому, которое мне бы не хотелось забывать.

Диалект был питательной средой противостояния французскому. Самым обыкновенным людям — не всем, многие офранцузились, прежде всего в Брюсселе — диалект придавал сил и подогревал их сопротивление французскому.

Образ нидерландского помогал поддерживать уважение к диалектам и быть представителями языка, который добивался тех же прав, что и французский. Нидерландский был необходим, но нельзя было отдавать его голландцам на износ и профанацию.

Результат оказался обескураживающим.

Мы перенимаем из французского массу слов и конструкций и упрекаем нидерландцев за увлечение галлицизмами. Мы называем уборную «туалетом», но смеемся над «этажами» и «этажерками». Мы называем «жилетом» безрукавку, но считаем манерностью, когда нидерландец носит «панталоны», а не брюки.

В то же время у нас есть железное оправдание собственной лени. Фламандцы неизменно к нему приходят. Оно действует как закрывающийся люк. Я делаю колкое замечание о фламандской лени в отношении языка, в ответ нажимается кнопка с галлицизмами голландца, каждый тянет одеяло на себя, дискуссия превращается в перебранку. Но через закрытую крышку люка крики почти не слышны.

С другой стороны, у нас проявлялось судорожное стремление к чистоте языка. Специальные рубрики занимали место в прессе, на радио и телевидении. Это время давно прошло. Зато теперь фламандские власти ввели службу языка, в том числе по общественному телефону. Во Фландрии указания по правильному применению языка стимулируются иначе, нежели за рубежом.

Первый стимул — французская модель. В мире нет другой страны, столь же централизованной, как Франция. Ни один диалект, сравнимый по успешности, не поднимается ни до статуса национального языка, ни даже до статуса универсального языка, как язык Парижского региона. В этой сфере французы требуют абсолютного подчинения, а кто подчиняется, тот соглашается. Черный как смоль сенегальский поэт, а затем президент Сенегала Леопольд Седар Сенгор до Второй мировой войны преподавал французский в Лицее Декарта в Туре. Революционер? Ничего подобного. Он придерживался чисто картезианской логики: знал французский лучше французов.

Мы не хотели отставать от франкоговорящих. Отсюда тяга к чистой речи без акцента, отсюда фанатичная прополка непролазных зарослей нашего языкового питомника. Есть только один язык, один выговор — парижский. То есть я хочу сказать — стандартный нидерландский.

Второй стимул — сопротивление французскому. Когда все говорят, что ты не знаешь какого-то языка, начинаешь стараться заговорить на этом языке как можно скорее. А поскольку язык-угнетатель — французский, то начинаешь вставлять в свою речь все знакомые французские слова. Поэтому центрифуга раскручивается, менеджеры работают, телефоны звонят. Отсюда заблуждение части нидерландцев, что мы говорим чище, чем они. Говоря по совести, эти центрифуги мне очень нравятся. Большинство нидерландцев находят этот аппарат всего лишь смешным, но он уже довольно длительное время меняется. Впрочем, мне не удалось услышать ни от одного роттердамца слово «менеджер».

И конформизм, и сопротивление внушены комплексом неполноценности. Когда мы говорили на нидерландском в собственной стране, нас осмеивали, что мы пренебрегаем мировым языком — французским. И неважно, что мы этого не делали, напротив, мы прилежно изучали французский и хорошо научились на нем читать, говорить и писать. Мы задевали гегемонию французского, что равносильно греху против Святого Духа. Когда мы говорили на севере страны на приграничном нидерландском, нас осмеивали, что мы говорим на вульгарном языке с непривычным акцентом, смачном, старомодном, короче говоря, каком угодно, только не на обычном голландском. К счастью, франкоговорящим удается осмеивать нас только спорадически, и тут мы тоже можем позубоскалить над нидерландцами. Но лично я не перевариваю эту надутую, ленивую, ложную самонадеянность, которая вытесняет наш старинный, красивый комплекс.

Все тяжелее нависают над нашими землями зловещие туманы «местнического фламандского». Я по-прежнему на стороне жрецов языка — как прежних, так и нынешних. Я буду поддерживать их, пока они, вызывая раздражение, ковыряются в останках нашего французского колониального прошлого. Но я стану их противником, если они начнут препятствовать переходу диалектов во всеобщий нидерландский. Впрочем, многие из них больше не возражают против обогащения родного языка. Наш общий язык нуждается в наших диалектах, как в материнском молоке.

Нидерландский является языком письменности и всеобщим языком обихода благодаря государственному переводу Библии на нидерландский язык (так называемая Библия Штатов). Об этом нам рассказывали в школе, но мы не знали, как выглядит этот перевод, как он звучит. Мы были католиками,