class="p1">Местнический фламандский — это язык новоиспеченной ложной фламандской самоуверенности, родившийся из презрения к языку простых людей и боязни нидерландского; это уродец, язык новой Фландрии, исполненной духовной лени. Самое дурное в этом никчемном «местническом фламандском» то, что его всё больше перенимают простые люди.

В самом деле, филологи и социолингвисты всех мастей радостно приветствуют бельгийский вариант нидерландского. Они торжественно возвещают о кончине эталонного языка, потрясая результатами так называемого реалистического анализа и жонглируя прогрессивными, а по сути регрессивными идеями. Ура! Гип-гип ура! Долой языковую норму! Долой притеснение! Долой языковую полицию! Эти языковеды представляются мне людьми, которые хотят отменить красный свет на перекрестках, чтобы, ухмыляясь, считать столкновения автомашин.

Языковеды уверяют, что они лишь изучают явления, а не оценивают их. Вздор. Они выносят приговор хорошему нидерландскому и хотели бы поскорее привести этот приговор в исполнение.

Я тоже оцениваю, но не отказываюсь от своих оценок. Я ненавижу этот, с позволения сказать, вариант, потому что он угрожает жизни моего языка, нидерландского, и иссушает питающие его корни — диалект. Отвратительный полуязык размазывают по всей стране, как жидкий навоз. Фламандский регион уже обработан, и теперь жарят в духовке фламандский язык, причем это не язык Гвидо Гезелле, «Лиса Рейнарда»[38]или Хюго Клауса. Блюдо давным-давно подгорело, остался только чад.

Нет, меня привлекает то, что ведет к Spannung zwischen Mundart und Schriftsprache (напряжению между разговорным и письменным языком) — недаром об этом писал швейцарец Макс Фриш. Приведем в качестве примера стихотворный сборник Хюго Клауса «Лютое счастье». Геррит Комрей, сам большой поэт, в своей рецензии тотчас же обратил внимание на этот оксюморон — два слова, взаимосвязанные, но противоположные по смыслу. Однако он не знал, что за этим кроется будничный диалект и что каждый фламандец сразу улавливает смысл этой словесной комбинации. «Лютое счастье» — стандартный оборот во многих диалектах. В моем брюссельском, например, он звучит как vrie chance.

Даже на смертном одре я буду сопротивляться искажению языка Фландрии. Уже больше столетия идет борьба за право говорить на нидерландском; это право наконец завоевано, и тут же его начинают попирать. Франкоговорящие постоянно указывали нам на различие между фламандским и нидерландским, чтобы нас унизить. Теперь мы унижаем себя сами.

Яснее всего это проявляется на телевидении. Актерам положено быть служителями нидерландского, даже если они выступают в мыльных операх и тому подобных программах. Но стоит им открыть рот, и ты тотчас понимаешь, что они предатели нидерландского. Угрюмо и старательно они портят свой родной язык. А язык, как малый ребенок, неспособен защитить себя от искажения. Они что, пользуются просторечием? Говорят, как обычные люди? Нет. Хорошему нидерландскому подвластны все регистры, а значит, и просторечие. Они чересчур малодушны и зажаты, чтобы разговаривать на хорошем нидерландском. А обычные люди в повседневной жизни говорят на любой манер, но не так, как эти. Актеры размазывают свою вонючую монотонную словесную слякоть по жизнерадостному и многокрасочному народному языку. «Местнический фламандский» — это ходячая смерть. То же самое можно сказать об игровых телешоу, а тем более о новейшем бытовом недуге, опустошающем наши гостиные, — пресном пустословии записных комедиантов.

Диалекты у нас по-прежнему живы и здоровы. Я сказал бы, что это к лучшему, потому что в их лице мы имеем десятки малых обособленных языков, каждый со своим внутренним богатством. Кто не знает их, тому не дано почувствовать их интимную теплоту. И это, по-моему, очень жаль, потому что от этого страдает использование нидерландского, а болезнь «местнического фламандского» теперь придется изгонять сильнодействующими пестицидами.

Но и диалекты тоже отступают. Они утрачивают много старых, чистых слов. Чаще всего их заменяет брабантский (антверпенский) импорт. В Нидерландах досадно доминирует рандстадский «язык». У нас преобладает язык треугольника Антверпен — Брюссель — Лёвен.

А теперь о наших политиках.

Также и в стране польдерной модели в кругах политтехнологов наблюдаются признаки упадка языка. Благодушие, лицемерие, несообразное словоупотребление, расплывчатость — каждому, кто внимательно следит за тем, как разговаривают политики, заметны эти приметы разложения. А юные слуги пиара, которые доводят словесные панацеи партий до простых избирателей, попросту являются профессиональными садистами слова.

Фламандские политики комбинируют типичные трюки всех политиков мира на своем ущербном нидерландском, которым пользуется большинство фламандцев. Исключение составляют люди, которые говорят на обычном языке и без обиняков режут правду-матку, — таких встречают на ура либо ненавидят как завзятых болтунов. Основная же масса поливает избирателей безвкусными, бесцветными, мутными словесными помоями.

А чего стоит бельгийско-византийский стиль официальных деклараций! К кому они обращаются и чего добиваются, сразу не поймешь.

С серьезным видом вываливают политики свою белиберду на телеэкраны. Ни один мускул на лице не дрогнет, каждый делает вид, что понимает эту словесную абракадабру. Все это не имеет никакого отношения к бельгийским политическим институтам. Наличие в Бельгии нижней палаты и Сената, а в Нидерландах Первой и Второй палат — это итоги 1830 г. Налицо два разных государства, каждое со своими политическими органами. Они по-разному называются в Германии, Австрии и Швейцарии, во Франции и Бельгии. А как же иначе?

Но я имею в виду не это. Наверное, можно без труда переводить свои речи на понятный нидерландский, прежде всего ради нас, потому что именно мы их выбираем. А нидерландцы, конечно, сразу сообразят, что мы хотим говорить с профсоюзами, потому что они тоже хотят возлагать на своих администраторов больше ответственности или что-нибудь в этом роде.

Бельгийско-византийский стиль — это экстремальная форма политического уродования языка. Это грубое безразличие к языку, в том числе у политиков, которые выставляют себя отважными борцами за фламандское дело. Я могу понять, что, постоянно заседая в правительстве рядом с франкоговорящими министрами, поневоле переходишь на французский. Но фламандский политик должен об этом помнить и проявлять бдительность. Однако вряд ли им все это понятно, к своему языку они относятся с сибирским холодком и замечания по данному поводу способны просто игнорировать. Им это даже на руку. Туман непонятности и невразумительности от этого только гуще.

Пустое дело повторять, что каждый народ имеет таких лидеров, каких заслуживает. Однако в отношении Фландрии можно утверждать, что ее политики говорят на таком языке, какого народ заслуживает.

До чего же странно, что в моей стране нужно бороться за собственный язык и при этом отказываться правильно говорить и писать на нем. Людей в школах, в прессе и по радио запугивают назиданиями о чистоте языка и при этом держат в неведении о том, что они говорят именно на этом языке.

На