– Видать, тётке. Домна Богдановна Ноготкова.

– Так читай! – Сапега сел, кусая губы и щуря глаза. Достал из кармана тонкий батистовый платок, отёр влажный лоб. На секунду вспомнилась вдруг жена – чёрт бы её драл со всеми её требованиями! – потом дети. Он уже и забыл, как они выглядят. Увидит – не узнает.

– Стой! Дай сам.

Вырвал у секретаря бумагу, читал – этот дикий язык! – шевеля губами:

– А про меня похочешь ведати, и я у Живоначальные Троицы, в осаде, марта по 29 день, в своих бедах чуть жива, конечно болна, со всеми старицами; и впредь, государыня, никако не чаем себе живота, с часу на час ожидаем смерти, потому что у нас в осаде шатость и измена великая. Да у нас же, за грех за наш, моровая поветрея: всяких людей изняли скорби великия смертныя, на всякой день хоронят мертвых человек по двадцати и по тридцати и болши; а которые люди посяместо ходят и те собою не владеют, все обезножели.

Бросил лист на стол:

– Бабьи сопли. А что шатость у них – это нам на руку.

Внезапно вступило в голову – Сапега, прикрывая глаза в стремлении унять боль, выдавил из себя:

– Прочтёшь всё, мне доложишь самое важное.

Цепляясь за притолоку, вышел в сени, умылся водой из стоящей у дверей бочки, шагнул на крыльцо.

Солнце, яркое днём, садилось в марево тумана. Небо медленно затягивало тучами. Быть дождю – а значит, снег почнёт таять быстрее, и потечёт… Распутица. Хоть отдохнуть от бесконечных понуканий из Тушина. Вот опять царёк требует послать в Ростов на подмогу к Плещееву боярина Наумова с русскими людьми, да пана князя Адама Руженского, да пана Юзефа Будила, да пана Подгороцкого с гусарами и жолнёрами. И Ярославль ненадёжен. Никому верить нельзя, а пуще всего своя же челядь мутит.

Троице-Сергиева обитель

Слуги монастырские вновь первыми узнали, что стрельцы схвачены.

К Иоасафу после заутрени подошёл тихий старичок Шушель Шпаников, каменотёс троицкий.

– Меня отпусти на Москву, отче. Я дойду и весть донесу.

– Тебя же от ветра шатает!

– Я подмастерья свово возьму, Гараньку, он молодой, дотащит, ежели упаду. Я все стёжки-дорожки ведаю.

– Да уж больно болтлив твой Гаранька.

– Болтлив, правда твоя. Да верен!

Иоасаф – лицо заострилось, но неукротимый огонь горел в глазах – провещился:

– После вечерни приходи за письмом.

И перекрестил Шпаникова.

Шушель да Гаранька ушли в дождь, в ночь, крепко подпоясав худые армяки. Выходили на север, дабы, описав круг, выйти на Дмитровские просёлки. Фёдор Карцов пожелал на прощание:

– Глядите востро, в ляхов не врюхайтесь! – и закрыл за ними Каличьи ворота.

26 апреля 1609 года в обители звонили колокола – праздновали Пасху. Монахи и миряне, едва держась на ногах, отстояли всенощную – и повалились спать. Весь день лил дождь.

Никогда ещё в жизни Митрия пасха не была такой горькой, как в этом проклятом Богом году.

Конец апреля 1609 года

Клементьевский стан

Да, пан Лисовский, будь он неладен, прав: черни палец в рот не клади.

Сапега не слезал с седла, сузившимися от ярости глазами глядя на семерых, что корчились, посаженные на кол, истекая калом и кровью.

Челядь! Вечно она норовит подгадить хозяевам. Вот были же посланы за припасами, да с серебром, – нет, подняли бунт, выбрали себе ротмистров и полковников. По всей земле шатались, разбоем занимались, господ своих кляли на чём свет стоит. Пришлось высылать против них роту во главе с паном Мархоцким. Старшин бунта похватали – да на кол.

Чернь, сбившись в кучу, стояла, опустив глаза, не смея смотреть на страдания своих выборных. Сапега зорко следил – не поднялись бы против власти! Вокруг него стояли верные шляхтичи, держа заряженные ружья.

Челядь не шевелилась.

– На колени! – крикнул гетман. – Кайтесь пред своими господами, прощения просите! Лайдаки…

Пали на колени, в унавоженный снег. В наступившей тишине кто-то лающе зарыдал. Взвыла за спинами челяди баба.

– Добже! – кивнул палачу: – Этих… помиловать!

Палач, осклабившись и закатав рукава, подступил к первому сидевшему на колу страдальцу и точным движением полоснул по шее. Кровь хлынула ручьём, голова упала, и бедняга испустил дух.

Троице-Сергиева обитель

Хлынула весна, потекла по русской земле талыми водами, смывая нечистое, застоялое. Размяк снег, размываемый частыми дождями, побежал в овраги и долины. Располонились реки, выбились из берегов, быстро пронесли на хребтинах своих ледовую стаю – и вольно растеклись по долинам, беспечно потопив кусты и властно захватив поймы.

Раскисли поля, потонули в грязи дороги – и до времени прервалось всякое сношение между городами и сёлами.

Одно добро: теплее стало, не так много дров уходило на обогрев. Ревела от голода уцелевшая в монастыре скотина, и чтоб зря не околела, забивали её: неведомо было коровам, что немного – и дотянем до первой травки, что продержимся бы ещё чуть-чуть – и отогреет солнце землю, вернётся надежда.

На службах, которые вели редкие остававшиеся на ногах монахи, Митрий стоял, прислонившись к стене, – сил не было. Забираясь после вечерни под тулуп, дрожа от озноба, подолгу не мог согреться. Вслушивался, как орал благим матом во дворе одинокий кот, которого до сих пор не поймали и не съели.

Симеон почти ничего не записывал – нечего было писать. Исхудавший, ожесточившийся, растапливал он у себя печурку, готовил еловый отвар, ходил по кельям с ведёрком и кружкой, поил ослабевших братьев, крестьян и баб с ребятишками – кто жив оставался. Ему верили, пили. Бабы не выли, не плакали – сил не осталось.

Апрель 1609 года

Кострома

В Устюге люди Давыда Жеребцова не задержались – взяв ещё триста человек, на санях лошадьми по льду Сухоны добрались до Тотьмы, едва перескочили на правый берег – вскрылась Сухона, затрещала льдинами, понесла добычу к Белому морю.

На санях взобрались на ветреные Чаловы горы. Оттуда – вниз, в сторону Соли Галицкой, легче пошло, но снег вокруг начал таять. Однако укатанный за зиму санный путь ещё держался. Спешили по нему пройти как можно дальше. Миновали Соль Галицкую, где жители рассказали: послали они биться с поляками большой отряд, и вернулась из него едва половина. Поскакали в Чухлому и сожжённый, разорённый Галич, который месяц назад «приголубил» пан Лисовский. Из Галича Лисовский – не поленился! – забрал все бывшие там в наличии пушки и порох, соль, отправленную в Москву из северных городов, да меха, зимой добытые, увёз.

Жеребцов двигался, узнавая всё больше о бесчинствах чужаков, обрастая разгневанным народом, – и 1 мая, как снег на голову,