спешился, достал из мотни свой куй и почал опорожняться на глазах у всех. И ни пулей его не снять – воевода настрого велел беречь порох, да и поди попади! – ни стрелой не достать – стрелы закончились.

Митрий только успел повернуться к Маше Брёховой, что стояла рядом, и прижать её голову к своему плечу: дескать, не смотри на это. Другие женщины тоже отворачивались: по поверью, можно ослепнуть, на такое бесчинство глядючи.

Гаранька-каменотёс презрительно сощурился, крикнул звонко:

– Сси и сери на свои шары!

На стене плевались: скотине можно опорожняться на людях, человек, такое творящий, скотине уподобляется.

На другой день черкесы вместе со своими сытыми конями прошли по Ростовской дороге мимо Служней слободы – и скрылись за холмом. Человек восемьсот насчитали, около пяти рот. Монастырские слуги, которые знали всё, толковали: дескать, послали их во Владимир, дабы посадить на воеводство Матвея Ивановича Плещеева, того, что Колодкин сын. Роща скрежетал: того Плещеева царёк в боярство произвёл: «Этакий паскуда теперь со мною вровень?»

Атаман Сухан Останков об ином говорил: теперь, баял, от Владимира головёшки одни останутся. Всё пожгут иуды. Не им русского человека жалеть. Черкесы эти – народ буйный. Кто к ним только не приставал! И горская кровь, и турецкая, и крымчаки намешались, и бог весть кто. Да и наши казаки не милостивее.

Митрий, слыша эти слова, тосковал по Угличу, по дому родительскому. Безвестность томит, а пуще того – горечь, что не поможешь ничем, не оградишь, не прибежишь на выручку. Ни одна вылазка до Углича не доберётся. Везде заставы вражеские, везде иуды и латиняне. Теперь вот ещё и черкесы. Ох, горе!

Ещё через три дня в ту же сторону проехали несколько телег, протащили три пушки. Пути-дороги вот-вот урвутся – куда ж с пушками-то тащиться? Видать, худо дело под Владимиром, раз пушки понадобились. Следом прошли казаки – Сухановы ребята по одёже узнали донских. Ох, не двести ли? А то и поболе… Далее насчитали рот шесть литвы. Не узнали только, что во главе литвы сам Лисовский покинул свой табор.

Думали: откуда этот лис Сапега столько народу берёт? Кто ж их прокормит? Не иначе всех крестьян обдерут как липку.

9 апреля по утреннему морозу монастырские смогли выбраться на вылазку – за дровами. В таборе Лисовского было почти пусто – кто ушёл под Суздаль, кто к Ярославлю, кто шарил по деревням – отбирал у крестьян оставшееся на посев зерно. Помешать монастырским не могли. Если бы напали – не было бы сил отбиться. Совсем народ отощал, обезножел, а пуще всего зубы да дёсны болели – и хлеба не сгрызть, кровоточили. Митрий держался из последних сил, не уходила из души боль о смерти Иринарха. Боялся он и за Машу: девушка столовалась у царевны-инокини, да цинга – она ведь и сытого не жалеет. После того случая на башне, когда прижал её к себе, боль с особой силой резала сердце при мысли о Маше – не занедужила бы, не забрала бы её смерть. И она стала нежнее смотреть на юношу, и сама останавливалась, разговаривала с ним ласково, поправляя выбившуюся из-под скорбного плата прядь.

Соль-Вычегодск

В Соль-Вычегодске Жеребцов на три дня задержался у братьев Андрея Семёновича и Петра Семёновича Строгановых. Братья сами вышли из своего многооконного дворца встречать Жеребцова, оказали честь – спустились с крыльца.

Жеребцов отрешённо глядел на их крупные лица, окладистые бороды, собольи шапки, крытые бархатом шубы на соболях – отвык от роскоши. Старший брат держал в руке окованный посох, украшенный затейливой резьбой.

Его отряд расположился на посаде, баню справили, отъелись. Сам Давыд Васильевич стоял в крепости у братьев, говаривал с ними подолгу – невесть какими путями знали они о многом явном и тайном, что в государстве свершается. Хотя почему же невесть какими? Русь без соли да пороха не живёт. Купцы всюду проникают. Соль много где варят – и в Русе, и в Нерехте, и в Тотьме, и в иных местах. Но более всего – здесь, на берегу Вычегды. Да и зелье пороховое тут многие готовят. Самый чистый порох для пищалей – в Кирилловом монастыре на Белоозере. Но кто поставляет поболее пудов, чем белозерские? Знамо дело, люди Строгановых. Меха, соль да порох – вот богатство рода Аники.

Строгановы знали, что стал царёк-самозванец на Волоколамской дороге, в Тушине, лагерем. Двор свой завёл, думу боярскую и патриарха ручного. Но царевич Димитрий со своей царицей Маринкой – лишь куклы в руках поляков. Всем заправляет Ружинский – этот имение своё заложил, да на взятые деньги войско снарядил – Москву воевать. Ружинский царька в ежовых рукавицах держит. Второе – Сапега. Тот хитрее, у него и лис на гербе написан. Он Троицкий монастырь в осаду взял. У него на поводке Александр Лисовский – цепной пёс. Как спускают его с поводка – так и кидается он волком на добычу.

Сказывают, вышла у них, у ляхов, замятня с королём их Жигимонтом: не понравилось шляхте, что Жигимонт езуитов да чужаков приголубил, шляхту притесняет. Восстала шляхта на короля, и Лисовский в зачинщиках, бились они – и победил король. Лисовского из страны изгнали. Вот он и подался на Москву – счастья пытать. По обличию лыцарь, по ремеслу – разбойник.

Знали Строгановы и то, что Скопин получил от шведов обещанную помощь и вот-вот двинется из Новгорода на Тверь. С ним бы соединиться, на Тушинского вора пойти – вместе вернее будет.

А что народишко шатается – так народ всегда шатается, когда руки твёрдой нет. Вот наши, говорил Андрей Семёнович Строганов, по струночке ходят. У нас не забалуешь. Но и мы мужика не забижаем, по правде живём.

Давыд Васильевич знал – мужик у Строгановых зажиточный. Да ведь худому-то тут, на Вычегде, не прожить: зимы таковы, что без достатка враз околеешь.

Пушную казну мангазейскую и туруханскую порешил Жеребцов до поры у Строгановых в крепости оставить. Братья же, Андрей Семёнович да Пётр Семёнович, согласно выдали воеводе безвозмездно пищального зелья доброго десять пудов сразу да посулили под Кострому прислать поболее. Под залог мехов снабдили отряд продовольствием и приказали своим посадским людям домчать воеводу до Тотьмы по льду, пока река не вскрылась.

Перед отправлением пригласили братья Жеребцова в лучшие свои покои – царю впору. Все слуги были отосланы. Давыд Васильевич быстрым взглядом окинул обитые рытым бархатом стены, драгоценные оклады на иконах в красном углу. Усадили воеводу на резной стул с