Андрей Семёнович, обхватив ладонями резные львиные морды на подлокотниках, важко произнёс:

– Давыд Васильевич! Есть у нас к тебе вопрошание. Сорвался ты с места едва обжитого – с Турухана, куда даже наши, строгановские, вороны не залетали. На Москву спешишь, на подмогу. Скажи, почтенный: неужто ты так предан царю Василью Шуйскому, что оставил доходное место и сам по своей воле в пекло суёшься?

Сказано было негромко, но звенело в этих словах напряжение нешуточное. Да и Жеребцов уже понял – не на пир он спешит со своими людьми, а если и на пир, то кровавый. Потому произнёс то, что вызрело под льдистыми приполярными звёздами, что бродило в душе, но вслух не звучало прежде.

– Сказано во псалме Давыдовом: «Не познаша, ниже уразумеша, во тьме ходят». Так и государство наше во тьме ходит, люди во мгле бьются. Мы думали на царя – се есть бог на земли. Писано же: «Аз рех: бози есте, и сынове Вышняго вси. Вы же яко человеци умираете, и яко един от князей падаете». Все мы – сыновья Всевышнего, и названный царём падёт и умрёт так же, как холоп. Кому же служить? Только Господу единому. А Господь в душе нашей. Его голос каждый может услышать, коли бесы его не смущают. И слышал я в душе своей глас Божий, иже рек: отечество твоё – не токмо то, что тебе отец твой и дед передали, но суть вся земля русская, мною для правды избранная. И ежели Господь восстал, чтобы судить землю, то место моё на земле отеческой.

– Вот оно как! – покрутил головой от удивления младший брат.

– Экий ты ритор, однако! – молвил старший.

Солнечный луч пронизал чистые стёкла окна в частом переплёте, вспыхнул красным огнём перстень на пальце Петра Семёновича.

– Пращуры землю русскую по горсточкам собирали воедино. А вот государи наши иначе содеяли. Что учинил Иван Васильевич, великий князь? Одного своего брата до женитьбы не допустил, другого казнил с порослью, третьего сгнобил. Един остался. Да у него самого детей родилось немало. И что же? Сын его Василий Иванович братьям не дозволил жениться, а сам без наследника сидел, как на копне собака. А когда Глинская Елена сына родила, все братья к тому времени с тоски и померли.

– Окромя одного! – сказал старший Строганов.

– И что за доля ему досталась? – горько вопросил Жеребцов. – Каково жить, когда знаешь – не знаешь, но догадываешься, что сына твоего и молоду жену ждёт смерть ранняя, неминучая?

– Вот и вышло, что все ветви плодоносящие князь великий сам обрубил… – задумчиво протянул младший брат, – а Русь за то горькие слёзы льёт.

– О последнем Иване Васильевиче и не говорю даже. Господа ждал, казнил и каялся, а оказалось – крымчакам пир готовил. Коли б не Воротынский со товарищи, сбирать бы нам по сю пору чёрный бор.

– Разобрать бы, где воля Господня, а где сила людская… – тихо сказал Андрей Васильевич. Перекрестился на иконы, шевеля губами, прочёл молитву. И, вспыхнув от давней мысли, продолжил: – Давеча присылал к нам царь Василий с поклоном. Писал, несть у него серебра рассчитаться со шведами. Взаймы, дескать, удружите. У самого в кармане – вошь на аркане. Сдумали мы думу: даём ему двадцать тысящ рублей. Душа знает, яко блудиша, да совесть-то, гордынная блядь, мучит, особливо ночами… – Строганов-старший опустил голову, кивал, вспоминая бывшее. Потом голову вскинул, кулак сжал: – Так порешили – дать серебро с возвратом, однако без прибытку. Думаем – с тобой послать. Коли груза не испугаешься.

Жеребцов не спешил отвечать. Помолчал, склонил голову набок, будто прислушиваясь к чему:

– До Костромы довезу, а там – как знать. Везде воры шастают.

– А ты до Костромы дойди, а там снесись с князем Скопиным. Ему серебро-то и потребно – с наймитами расчесться. Там и рассудишь, куда везти – на Москву али сразу Михайле Василичу, – сказал младший брат, сузив левый глаз.

– Тебе – доверим. Иным – нет, – отрезал старший. – А что сочтёшь нужным делать – делай.

Давыд Васильевич перекрестился на икону Никиты-воина. Повернулся к братьям, улыбнулся лукаво:

– Что ж, свезу! Отчего не свезти-то! Ведь не гусей же на продажу гнать – не разбредутся рублики.

– А коли и разбредутся – так в нужные руки! – утвердил Андрей Семёнович, крепко стукнул посохом об пол – тут же дверь растворилась, явился человек с подносом – на нём чаша с вином. – Давай по дедову обычаю – за наше дело – чашу круговую испьём. Начинай!

Жеребцов встал, поклонился хозяевам в пояс, поднёс чашу, испил – передал старшему брату. Три густые багряные капли задержались в русой бороде.

Отслужили молебен в Благовещенском соборе, коим и стольный град гордился бы. Истово молились братья Строгановы в дедовом соборе о Московском царстве, а после молебна с благословения священника отпустили четыре десятка своих охочих мужиков с отрядом Жеребцова.

Провожая Давыда Васильевича, оба Строганова сняли шапки. Старший, Андрей Семёнович, веско проговорил:

– Давыд Васильевич, на всё воля Божья. Но пораскинули мы с братом мозгами: пушки, я чаю, тебе не лишними будут. Все со своих стен не снимем, бережёного бог бережёт, а четыре тебе даём. И лошадей к ним с санями, и пушкарей учёных.

Вспыхнул от радости Жеребцов, обнял Андрея Семёновича, затем Петра Семёновича: ныне дороже хлеба нам этот подарок!

– С Богом!

Обоз тронулся. Долго ещё двигался он по льду широкой заснеженной Вычегды, долго смотрели со стен строгановские мужики. Вытирали слёзы широкие, лицом схожие с чудью бабы.

12 апреля 1609 года

Клементьевский стан

На холме у Муранова, что в верховьях речки Талицы, намедни взяли люди Сапеги трёх стрельцов – Июду Фёдорова со товарищи. Стало быть, гонцы умудрились проскочить мимо Красной горы, мимо Клементьева поля и, ежели б не случайная встреча, спокойно утекли в Москву?

Сапега был в бешенстве. Секретарь (локти протёрлись!) за столом из толстых досок считал письма, взятые на стрельцах: оказалось до пятисот!

Чтобы отвести вспышку гнева, секретарь протянул Сапеге грамоту:

– Пан гетман! Извольте прочесть – царевна своей ручкой писала!

– А ты почём знаешь? – метнул в секретаря яростный взгляд Сапега.

– Так ведь подпись… вот она! Так и сказано: инокиня Ольга. И бумага дорогая, видать, из Венеции али Флоренции, – нежно разгладив лист, секретарь разглядывал на просвет филигрань.

При последних словах Сапега вздрогнул. Опять привиделся Аптекарский огород, тонкая струйка фонтана и девушка. Кто она была? Ах да, дочка садовника. Какие глаза!

Сапега резко повернулся:

– Кому пишет