Лео перегнулся через стол и вдруг сильно щелкнул ногтем по объективу камеры.

И уставился прямо в камеру. С вызовом. Провоцируя. Бронкс подумал: хорошо, что он сейчас в другом кабинете, что оставил Элису одну в допросной – потому что выходка Лео удалась. Бронксу бросили вызов, и он поддался на провокацию, ему захотелось вскочить и закричать об этом.

Лео снова щелкнул по линзе, его взгляд проник в камеру, в кабинет, где сидел Бронкс. И остался там. Беспримесная ненависть к полицейскому, который когда-то засадил его в тюрьму.

Разочарование.

Бронкс был уверен в этом. Вот что мелькнуло на лице допрашиваемого.

Лео Дувняк получил не ту реакцию, которой ожидал.

Элиса, несмотря на то, что ее атаковали, что ей мешали, не клюнула, не подтвердила его предположения.

Бронкс понял, что Элиса сейчас наградила Дувняка тем же взглядом, каким недавно посмотрела на него самого. Холодный взгляд, адресованный тем, кто пытался выказывать ей пренебрежение.

Потом все пошло очень быстро. Когда Дувняк схватил микрофон, картинка померкла, его грудь заслонила свет.

Тяжелое дыхание. Его рот совсем близко.

Он несколько раз хлопнул ладонью по микрофону, глухие хлопки в тесном помещении превратились в щелканье бича.

Размытое лицо.

Но Бронкс этого не видел. Остался только звук, только голос Лео.

Контроль над допросом постепенно таял, план терял форму.

План, согласно которому Лео Дувняк должен выйти отсюда, ни о чем не подозревая.

Но он останется при своих подозрениях, если Бронкс, которого он сейчас провоцирует, не даст о себе знать.

Они оба это знали.

Про двадцать семь ударов не знал никто, кроме участников полицейского расследования.

Отец Джона Бронкса.

Бронкс, не сознавая, что делает, поднялся, торопливо прошагал к двери, открыл ее.

Регулярные контакты с Сэмом у него были несколько лет назад.

Его брат сидел тогда в Кумле. Но заключенных постоянно переводят из тюрьмы в тюрьму. Когда он сообщил Сэму о смерти мамы, тот сидел в Эстерокере.

Неужели эти двое знакомы? Сэм – и этот мерзавец?

Бронкс покинул свое место перед монитором и только тогда, когда осознал, что не слышит больше голос Лео в микрофоне, что Элиса удивленно смотрит на него, понял, что вошел в допросную.

– Я думаю, мы… на этом прервемся.

– Прервемся?

Элиса требовательно искала его взгляд, но Бронкс упорно смотрел на стул.

– Я провожу тебя к выходу.

Прямо сейчас.

Он сознавал, что делает.

Сознавал каждый свой шаг. Каждый их шаг.

Молча, бок о бок, по первому из коридоров Крунуберга, вниз по лестнице; еще коридоры.

Осознавал, как долго они идут. Осознавал, как сильно он отталкивается ногами – шаг зарождается в бедре, а не в стопе или пятке, как ему всегда казалось. Осознавал, как стук каблуков расходится по каменному полу, прежде чем удариться о стены и вплестись в следующие шаги. И как все вокруг именно сейчас должно увеличиться в размерах, чтобы уменьшить то, что рушится внутри него.

Мои коридоры. Мой мир.

Я должен был увидеть его насквозь, проникнуть в его мысли. Но вышло иначе – это он увидел меня насквозь, он проник в мою голову. Бронкс положил руку на холодную рифленую ручку тяжелой металлической двери, которая выведет их в предвечерний свет Берггатан, и лишь тогда прекратил рассматривать пол и смог снова взглянуть на Дувняка.

Эта сволочь знает моего брата лучше, чем я сам.

Моя история.

Я прячусь от нее, не хочу слушать, даже прерываю допрос, чтобы ее избежать. А на лице Дувняка – не просто надменная ухмылка: на нем – годами копившаяся ненависть.

– Слушай, Бронкс.

Они уже было расстались, Дувняк почти спустился по невысокой каменной лестнице, ведшей на тротуар, когда заговорил снова, снова атаковал.