– Жалко, – признался подполковник.

– А представьте, что Каткову не освободили и она остается в колонии, где начальником Жмакова. Не жалко вам Каткову?

Корешков не отвечал, смотрел в окно. Что же эти дамы там делают? Занимаются любовью? Не такие они дуры. Льют прощальные слезы, отпускают друг другу грехи? На это не интересно смотреть. А подполковник смотрел с интересом. Нет, там происходит что-то другое. Если Корешков ведет себя, как охотник, следовательно, он хочет на чем-то поймать.

Ничего другого в голову не приходило.

– Ну и что? – спросил Леднев. – Ловится рыбка большая и маленькая?

По круглому гладкому лицу Корешкова пробежало сразу несколько выражений: от удивления до возмущения.

– А ты проныра, – сказал он, переходя на «ты». – Как ты узнал? Кто тебе подсказал? Или шнырял тут без сопровождения? Я ж говорю, проныра.

Леднев понял, что теперь он может встать и посмотреть в окно. Подполковник сделал движение, чтобы помешать ему, но махнул рукой.

– Смотри, – разрешил он. – Можешь даже звук включить. Там, справа, под занавеской.

Михаил нажал на обычный выключатель и отдернул занавеску. Корешков подошел и встал рядом.

Каткова медленно поднялась, подошла к Мосиной.

– Давай, Фаечка, попрощаемся по-человечески.

Две красивые женщины, готовые были раскрыть друг другу объятья. Им мешал нахохлившийся, зло посверкивающий глазом подросток.

Агеева отвернулась. Лариса и Фая обнялись.

– Прости меня за все, – сказала со слезами на глазах Каткова.

– Ты тоже меня прости, дуры мы бываем невозможные, – рыдая, отвечала Мосина.

Больше они не сказали ни слова. Стояли, прижавшись друг к другу, и молча плакали.

– Каткова могла бы проявить себя в криминологии, – сказал Леднев. – Как точно определила максимально оптимальный срок содержания женщины в неволе – не более двух лет. Это, кстати, тот срок, в течение которого женщина может обходиться без мужчины.

– Ну, правильно, – поддержал Корешков. – Она и должна быть умной. Она же у нас мужик.

Леднев покачал головой:

– Они – взаимщицы, Коля. В этом их особенность. Они сохранили свою женскую природу. У Мосиной очень развит материнский инстинкт. А Каткова – просто женский Донжуан. А вот какой она будет на воле – это вопрос. Если это проследить, можно получить очень любопытный результат.

– Хочешь этим заняться? – ревниво спросил Корешков.

– Еще не решил. Но, скорее всего, нет. Думаю, результат мне станет ясен уже сегодня.

– Когда она придет к тебе в номер?

– Именно так! Приятно иметь дело с умным ментом. А вот то, что там, за стеклом, Коля… Ну, зачем тебе это?

– Это Гаманец, – сказал подполковник.

– Почему тогда здесь ты, а не он?

Корешков вздохнул:

– Он сейчас выводит из карантина этапниц.

Гаманец действительно впускал в зону этапниц. А точнее, пришедшую с этапом Консуэлу. Королева карманников отбыла половину срока в Новозыбковской женской тюрьме, одно название которой наводило ужас на самых тертых зэчек. Оставшуюся половину ей предстояло отбыть в строгорежимной колонии.

Пока зэчек обыскивали, опер нетерпеливо ходил возле висевшего на стене внутреннего телефона. Ждал звонка Корешкова. Если Мосина клюнет на приманку, нет нужды сводить ее с Консуэлой. Но подполковник молчал. Значит, эта тварь что-то почуяла. Что ж, он возьмет ее не мытьем, так катаньем.

Надзиратели и надзорки повели этапниц к локалкам. А Консуэле Гаманец велел задержаться. Дал пачку сигарет, упаковку теофедрина.

– Здесь твоя подруганка Мосина. В курсе?

– В курсе, – мрачно ответила Консуэла.

– Она решила соскочить, – сообщил майор.

– Правильно делает.

Гаманец глянул исподлобья:

– Дура! Она ж на тебя тень бросит! Скажут, какая она, такая и ты.

Консуэла озадаченно молчала. Мент прав, но что делать? Пусть скажет, что делать. Он ее так уже запутал, что она сама не в состоянии сообразить.

– Сделай вид, что только в Новозыбково узнала, что она постукивает. Устрой ей драму. Но не при всех пантерах, а в узком кругу. Может, одумается.

У самых дверей релаксации Консуэла тихо спросила Гаманца:

– Слушай, давно хочу спросить: Файка меня лично когда-нибудь сдавала?

Вопрос был простой и очень личный. Но майор не знал, что ответить.

– Потом скажу, – ответил он.

Впустив Консуэлу в релаксацию, он пошел на наблюдательный пункт. Увидев там Леднева, не мог скрыть удивления.

– Выпей, – сказал ему подполковник, наливая в рюмку.

Опер не заставил себя уговаривать. Ему давно уже надо было снять напряжение.

Теперь они стояли у секретного окна втроем.

Консуэла была неплохая актриса. Увидев давнюю свою подружку Мосину, воспламенилась очень натурально:

– Ты как тут, кума, оказалась?

– Ой! – взмолилась Каткова. – Только не надо древнегреческой трагедии. Об этом только ленивый не знает.

– А ты кто такая? – вызверилась на нее Консуэла.

Каткова повысила голос:

– Для тупых повторяю. Нас всех тут хотят на слабо взять. Потом, на досуге, разберетесь. Давайте лучше что-нибудь споем. Эх, жаль, Брысиной нет, она бы мне подпела.

Корешков и Гаманец переглянулись. Их затея проваливалась на глазах. Зэчки оказались умнее, чем они думали. Опер проклинал сейчас подполковника. Если бы не было Катковой, провокация могла бы увенчаться успехом. В кармане у Мосиной маленькая заточка. Брысина видела ее своими глазами. Скорее всего, заточка предназначалась Катковой. Или для членовредительства. Кто знает, может, Мосина решила устроить эффектную сцену. Могла, например, прямо во время конкурса вскрыть себе вены. Или перерезать горло. Психопатка, она все может. Она могла и на него, майора Гаманца, наброситься при свете юпитеров и под объективами камер. Но, видно, на этот раз духу не хватило. Или что-то другое в уме держала, но не сложилось. И вот, как черт из табакерки, нарисовалась Консуэла. Ну, так отвечай на ее оскорбление, делай ответку. Где твоя заточка?

Консуэла после слов Катковой, оглядела комнату. Ничего подобного она еще не видела. Ни в одной колонии. Да, тут что-то не то. Надо сбавить обороты. Иначе обратно в Новозыбков отвезут.

– Вот и ладушки, – удовлетворенно произнесла Каткова.

Она поднялась из кресла, подошла к двери и постучала:

– Эй, выпустите меня! Дайте мне обходной лист. Я свободный человек. Вы не имеете права меня держать. Вы обязаны выпустить меня до двенадцати ночи. Иначе я буду жаловаться.