— Бедняжка! Так ты, значит, ее ценил, как рассказчик — аудиторию? Или ждал от нее чего-то другого?

— Да не ждал я ничего и ждать не собирался! Но я понять не мог… Она ведь всю жизнь любила МЕНЯ! Ждала, страдала, надеялась, все дела… По крайней мере я в этом был уверен. А замуж вышла за ДРУГОГО. И в тот именно момент, когда я, может быть, готов был оценить ее… вот именно когда впервые в жизни в ней нуждался! Мне почему-то казалось, если я ей расскажу все по порядку, что и зачем, вот именно ей, — все сразу как-то прояснится! И тут она, как будто специально дождалась момента, — предала меня!

— Ну уж, предала — это вряд ли… Скорее всего просто классический урок судьбы. Из цикла «что имеем, не храним»… А окунуться с головой в работу не пробовал? Очень помогает!

— Пробовал, конечно, — махнул он рукой. — Мама даже умудрилась устроить меня, ни много ни мало, завлитом в новый театр! Как ей это удалось — уму непостижимо! Очень хотела, бедная, видеть меня писателем, или драматургом, или хоть на худой конец театральным критиком! Не дождалась… В театре работать было невозможно, по крайней мере мне. Там надо было выживать. На это уходили все силы. Но это уже, как пишут в сказках, совсем другая история…

Человеку лучше быть вдвоем с другим человеком, чем в одиночестве. Чем прозябать в одиночестве — не зря же бытует такой афоризм.

Весьма свежая, небанальная мысль. В какой только книге я ее вычитала? Или, правильнее сказать, в какой только книге ее не прочтешь?

По утрам я больше не ела овсянку. Я делала бутерброды. По странной причуде моему возлюбленному нравился бледный кисловатый сыр из школьного буфета. Ему нравились даже школьные пирожки с повидлом, которые наши дети начинали дружно ненавидеть примерно к середине первого класса. И я, поражаясь сама себе, вместе с ним вкушала по утрам эти яства почти что с удо… ну да, с удовольствием!

А иногда он сам жарил нам яичницу. И я опять удивлялась: почему это мама всю жизнь считала яичницу блюдом неприличным, если не несъедобным?

Кофе же мы пили во всякое время дня и даже ночи, словно подростки, оставшиеся без присмотра родителей. Хотя Валерию, по-моему, это казалось прерогативой шикарной богемной жизни.

Иногда я консультировалась с мамой: что за чем полагается класть в овощной соус? И сколько раз переворачивать на сковородке картошку, чтобы она прожарилась до вкусной золотистой корочки?

Мама отдала мне свою давнюю, начатую еще до моего рождения, тетрадь с рецептами. Потом подарила мне книгу «Готовим с удовольствием». Потом — свою новенькую, всю в кружевах розовую пижаму, когда-то привезенную папой из Москвы. Эта пижама была ей чуть-чуть мала, и мама уже несколько лет надеялась до нее дохудеть. Эта пижама именовалась у нас дома «розовая мечта». И вот мама решилась с ней расстаться…

Мой же возлюбленный окрестил эту пижаму не совсем приличным эпитетом. Вообще, как вскоре выяснилось, он отнюдь не исключал из своего лексикона ненормативные выражения, а, наоборот, уверял, что настоящий писатель просто обязан владеть полным речевым инструментарием родного языка.

И в глубине души мне — кошмар! непоправимое падение принципов! — нравились некоторые его весело-бесстыдные словечки!

Хотя вслух я, разумеется, ехидно замечала, что для овладения ЭТОЙ областью родного языка вовсе не обязательно быть писателем!

…А может быть, приходило иногда мне в голову, стать Маргаритой вовсе не так уж сложно? Но тут же я упрекала себя в кощунстве: ведь Маргарита сломала ради Мастера свою собственную полноценную, благополучную и налаженную жизнь, а я — всего лишь осуществила свою заветную мечту! И всего лишь тратила свое никому не нужное время на общение с возлюбленным-Мастером…

— Подожди, а почему тебе нельзя было снова попытаться поступить в аспирантуру? Через год, допустим? И есть же, по-моему, еще какие-то формы… какое-то соискательство?

— Есть, да. И соискательство. Но через год я заболел. Ревматоидный полиартрит.

— О-о… Это что-то с венами?

— С суставами. Это что-то вроде паралича. Когда вместо колен вырастают шары, а ступнями нельзя пошевелить. И ты месяцами сидишь в кресле. Такой юноша, обдумывающий житье. Я обдумывал житье полгода.

— В смысле… ты полгода не мог ходить?

Он развел руками:

— Не получалось. Я честно пытался!

Я все еще не научилась отличать его шутки от серьезного разговора.

— А почему это началось? Я думала, полиартрит — это только у стариков, старушек…

— Пятьдесят процентов — в возрасте от двенадцати до двадцати пяти лет. Когда совпадают три фактора: наследственность, инфекция и падение иммунитета. А в этом возрасте как раз случается… Совпали — и пожалте в инвалидную коляску!

— Но как же… есть же, наверное, какие-то средства? Тебя же все-таки вылечили? — Я недоуменно оглядела его крепкую, ладную фигуру. Никакого подобия инвалидности в ней не замечалось.

— Средства? — Он криво улыбнулся — один угол рта дернулся вверх, и лицо перекосилось гримасой. — Средства есть! Могут помочь, могут не помочь. Заодно слегка перестраивают весь организм. Называются кортикостероидные гормоны. Применяются при неизлечимых болезнях. Со мной в палате лежал мужик, тридцать восемь лет. Выглядел на шестьдесят. Жена, когда приходила навещать, казалась внучкой. Я с ним как-то раз поговорил и решил применить собственное средство. Радикальное… — Он резко щелкнул зажигалкой, затянулся.

— Ты… что-то сделал с собой? — Я вдруг почувствовала, что окоченела, сидя на постели напротив форточки в своей изысканной сорочке.

— Угадала. Догадливая… — Он резко полуобернулся, сверкнул на меня взглядом. Я натянула одеяло на плечи. Он отбросил сигарету, присел рядом и потянул одеяло к себе. Руки у него были тяжелые и горячие. И шрамы у запястья на ощупь почти не чувствовались. Однако он почти сразу отдернул руку и поспешно договорил: — Но все кончилось, как говорится, благополучно!

И в доказательство он вскочил и принялся энергично расхаживать по комнате — то на носках, то на пятках, то приседая при каждом шаге. И речь его тоже полилась в такт энергично и почти весело:

— …Вернулся из армии Славка, друг детства. Посмотрел на меня. Подогнал к подъезду отцовский «Запорожец». И стащил меня со второго этажа! Я вырывался, что-то орал. Он слегка двинул меня в челюсть. Молча отвез за два квартала от дома. Молча выволок из машины, кое-как прислонил к чужому забору. Сказал: «Добирайся как знаешь». И уехал… Был вечер, десятый час. Август. Густые сумерки. Сперва я от ярости не мог вымолвить ни слова, только мычал. Потом начал материться. Потом — окликать прохожих. Все шарахались! Понятное дело, принимали за пьяного. К тому времени я уже сполз на землю. Я мог только полулежать. Пробовал голосовать, махал рукой, но ни одна машина не остановилась. А когда машины почти исчезли, я понял, что время к полуночи. И тогда я начал ползти… Здоровые люди понятия не имеют, что за расстояние — два квартала. Я полз миллион лет! Я не знаю, что там Славка наплел маме. Когда я, полуживой и весь в грязи, постучал в квартиру, она, наверное, спала. А когда проснулась и открыла дверь, лишилась дара речи. И мне же самому пришлось успокаивать ее, объяснять, что, мол, это я сам подбил Славку на такой эксперимент… Хорош эксперимент! Назавтра я велел ей не открывать ему дверь. А через неделю сам позвонил ему и попросил опять приехать… С тех пор он отвозил меня от дома каждый день. В сентябре я уже не полз, а ковылял, цепляясь за забор. А в ноябре учился ходить с палочкой. Дорогие мои эскулапы только руками развели! Но выбросил я палку только весной. И уж тогда началась моя вторая жизнь…