Вторая жизнь, по моим наблюдениям, довела его до полной безалаберности.

Иногда, позавтракав со мной и проводив до двери, он преспокойно возвращался в кровать и спал до полудня, а проснувшись, проводил день (точнее, его остаток) в изумляюще ничтожных занятиях: например, пытался что-то собрать из останков древних электробритв! Или вдруг принимался точить жалкие огрызки карандашей — старательно, словно на выставку! Надо заметить, что увидеть в действии реанимированную электробритву либо свежезаточенный огрызок мне не довелось ни разу. Но занимался он этим созидательным трудом так упоенно, что язык не поворачивался упрекнуть его, а рука не поднималась тихо выкинуть кучку канцелярских уродцев.

Иногда же его посещала муза дальних странствий, и он часами разглядывал протертую до дыр складную карту области «В помощь краеведу и путешественнику». Потом вовлекал меня в подробнейшее обсуждение вопроса: куда нам лучше съездить летом на недельку? Палатку, каждый раз уверял он, даст друг Толян, бывалый путешественник. Дело доходило до разработки меню и чуть ли не покупки крема от комаров. Надо признаться, в этой связи меня несколько раздражала фигура самого друга Толяна, с которым Валерий периодически обсуждал, по-видимому, не только краеведческие, но и общефилософские мировые проблемы, содержание которых оставалось для меня неизвестным (ну не расспрашивать же его, в самом деле: «И что он тебе сказал? А ты ему?»). При этом таинственные магические флюиды, казалось, доносили мне, что с ним-то Валерий и обсуждает подробнейше не только литературные планы, но и жизненные перипетии — возможно, даже и наши отношения!

Кроме того, возвращаясь от Толяна, Валерий приносил с собой запах салата! Что за женщина готовила этот салат?! Его мерзкий запах, подсказывало мне чутье, нес с собой смутную угрозу нашей жизни!

Никогда раньше я не подозревала, что можно так обращаться с временем. Он не проводил его, не тратил и даже не транжирил, а просто убивал, причем особо изощренными способами!

— А разве у писателя не должно быть… ну, не знаю, — какого-то режима дня? Плана работы? — осторожно интересовалась я. — Конечно, я понимаю — муза, вдохновение и все такое… Но ведь известно, что и Толстой, и Чехов писали по несколько часов каждый день! Хотя, допустим, Джек Лондон…

— Что делает школа с людьми! — брезгливо морщился он. — Пора бы понять, что от звонка до звонка взрослые люди живут только в зоне!

Время от времени мой возлюбленный торжественно провозглашал, что главная задача писателя — это бесстрашно смотреть в лицо жизни, и с этой целью отправлялся бродить по улицам куда глаза глядят. Глаза же его глядели почему-то то в сторону рынка, где у него, сам признался, дважды вытаскивали кошелек, то в соседний двор, где его зазывали «забить козла» знакомые пенсионеры. Никаких хозяйственных поручений в такие дни он не признавал, уверяя, что быт и вдохновение — две вещи несовместные.

Правда, случались у нас и другие дни — дни, когда Валерий, как и подобает уважающему себя писателю, с утра усаживался за письменный стол. Однако вместо того, чтобы бойко стучать на машинке или хотя бы задумчиво выводить на листе строчку за строчкой, он неподвижно замирал в кресле, постепенно погружаясь в вялую полудрему. В таком состоянии я и оставляла его, отправляясь утром в школу. А вернувшись, заставала совершенно другим — возбужденным, как будто даже похудевшим, и мечущимся из угла в угол по прокуренной комнате.

Я молча снимала пальто и сапоги, распахивала окно и поскорее отправлялась в кухню. Но он немедленно отправлялся следом и, словно продолжая давнишний спор, принимался донимать меня язвительными вопросами:

— Ну хорошо, нефти хватит человечеству еще на пару десятков лет. Ну, на пятьдесят. А дальше?

Или:

— В новостях передали: наш знаменитый мафиози сел ЗА ДРАКУ! Пресса в шоке. Общее недоумение — как мог он так опуститься? Общее возбуждение: кто же из авторитетов теперь займет его место?

Или:

— Вот ты — библиотекарь! Скажи мне на милость: с чего это люди решили, что развитие литературы связано с развитием человеческого духа? Посмотри на книжные развалы! Что ни детектив — то во втором абзаце или «сурово поджала губы», или, еще лучше, — «одел пиджак»! Про фэнтези я уж молчу. Не умеющий писать рассказы пишет новеллы, а не умеющий писать вообще — фэнтези! И к чему, спрашивается, трудились классики? Что вообще теперь делать в оскверненной, загаженной литературе?

Иногда я терпела эти экзекуции молча. Иногда не выдерживала и огрызалась:

— Вот вы, мужчины, свободные умы, и разбирайтесь с нефтью! А настоящая литература — это и есть дух! И вообще, напиши «Что делать-два»! Раз уж фэнтези не умеешь…

Может быть, именно это и подразумевалось под словосочетанием «творческие муки». Но наверное, предстояло еще немало ждать, пока из них родится что-то творческое!

А иногда я все прощала ему — когда он стонал во сне. Это был даже не стон, а короткий всхлип, от которого я мгновенно просыпалась. Он лежал, свернувшись калачиком, и яснее ясного было, что никакой это не мужчина, а просто выросший ребенок, так и не приспособившийся ко взрослой жизни. Во сне ему было иногда двенадцать, а иногда — четыре года. И знала об этом только я.

«Почему не я родила тебя?» Однажды я сказала это вслух и тут же испугалась. Но он не проснулся.

Мне приснилось, что я в другом мире. От обычного он отличался тем, что люди могли понимать друг друга без слов. Причем не телепатически, а по взгляду. Посмотрит человек — и ясно, что он хочет сказать тебе.

Инна тоже была в том мире. Я сразу почувствовал, что она здесь, и все хотел приблизиться, поймать ее взгляд, но никак не удавалось — то она отворачивалась, то какие-то незнакомые люди, какая-то толпа чужих спин оттесняли меня от нее.

И, находясь в том мире, я ясно понимал, что этому привычному моему миру угрожает какая-то опасность. Люди не замечают ее, но она надвигается, она уже рядом. Нужно было срочно спасать наш мир! И я знал, что могу спасти его, но для этого мне надо обязательно поговорить с Инной, обменяться с ней хоть одним-единственным взглядом, чтобы выяснить что-то самое, самое важное…

— Я хочу уйти из школы, — сказала Людасик.

Мы с Римкой дружно вылупили глаза. И сидели с вылупленными глазами не меньше минуты.

— А-а… э-э… почему? — наконец полюбопытствовала я.

— Куда? — одновременно осведомилась Римус.

— Потому что у меня больше нет сил. Выдохлась! — объяснила Людасик мне. И развела руками. Потом повернулась к Римусу и отчиталась: — Уборщицей в нотариальную контору! На углу Одесской и Маркса, там требуется.

Дальше разговор шел двумя параллельными линиями. Мы с Римусом, как неопытные провинциальные журналистки, перебивая друг друга, лезли каждая со своим вопросом. Людасик же управлялась с нами, как заправская «вип»-персона на пресс-конференции.

— Да что случилось? Тебя кто-нибудь обидел?