Абориген, увидев, что его снимают, в который раз по идиотски улыбнулся, поправил рукой остатки своей редкой шевелюры, и заявил:

– Зовут меня…ик, Грифусс, пишется с двумя…ик, «С». А попал я сюда, так же как и все – не за что… – Случилось это…ик, как сейчас помню, без малого 40 лет тому назад. В тот теплый… ик.. летний июльский день был я не то, что сейчас – молодым, ик… высоким, стройным юношей, вот с такой вот… ик… пышной шевелюрой. И случилось со мной тогда… ик… несчастье… – Хотя кто его знает, может быть и совсем наоборот… – В общем – разбил я …ик, по глупости одно стекло. Да и стекло-то это было не такое уж и большое, можно сказать совсем крошечное… ик… стеклышко.

– Неужели в этой стране за разбитое стекло на 40 лет в тюрьму сажают, ужаснулся Хомяк. – Тогда, что же нас ожидает…

– Нас ожидает почет и слава, огрызнулся Горох. – А ты постеснялся бы врать в камеру, заявил царь аборигену.

– Куда врать? – не понял Грифусс, – в какую именно камеру? У меня их здесь много.

– В кинокамеру не ври, дурень, более спокойно пояснил царь.

– А я и не вру я ни сколько, обиделся абориген, – вам любой подтвердит, что все так и было. Ведь то стекло, что я разбил, в очках было, а очки…ик, были на лице одной… ик, высокопоставленной особы. Так, что поделом мне тогда дали месяц… ик, тюрьмы.

– Да ведь ты только, что сказал при всех, возмутился царь, – что отсидел здесь сорок лет.

– Не отсидел, обиженно поправил Грифусс, – а отработал. Честным…ик, трудом… – Да…ик, 40 лет, как копейка в копеечку. И ни награды тебе за это… ик… ни звания, ничегошеньки. Где, скажите мне на милость тут эта, как ее… ик, всегда забываю это слово… – А, вспомнил – справедливость?

– Так ты, что, работаешь здесь, что ли?

– Ну, да, я же говорю, сорок лет… ик, как копейка в …

– И кем же ты тут … работаешь, не унимался царь. – Уж не палачом ли?

– Тсс, приложил палец к губам Грифусс. – Местные… ик, ужас как не любят таких слов. Они предпочитают говорить – исполнитель приговоров.

– Да какая разница – хрен редьки не слаще…

– Не скажите… – обиделся Грифусс. – Одно дело – палач, есть в этом слове что-то отвратительное, противозаконное. А вот – исполнитель – совсем другое дело… – Он исполняет то, что должен исполнять, по трудовому договору. Хотя я давно уже замечаю, что нас, ик, исполнителей, ни кто не любит, а за что? Я за всю свою жизнь ни одного…ик, закона не нарушил, ну, не считая того стекла. А, что имею…ик, взамен, – сорок лет не вылезаю из тюрьмы, и все меня за это еще и…ик, попрекают. А я ведь только исполняю решение суда. Судью, приговоривший подсудимого к смерти, ни кто не считает злодеем и…ик, негодяем. Зато мы… ик, исполнители – все до единого выродки, и… ик, изгои. Или вы считаете, что к смерти приговаривают невинных людей? Если смертная казнь предусмотрена…ик, законом, значит это – законное дело. Так почему же нашу работу считают отвратительной и … ик, поганой, а?

– В твоих словах есть определенный резон, вынужден был согласиться с палачом Горох. – Только можно подумать, что ты гордишься своей работой.

– Не просто горжусь, я свою работу, ик… люблю!

– Мы свою работу тоже любим, можем часами на нее смотреть, сострил кто-то из завоевателей.

Грифусс же шутки не понял, и заявил на полном серьезе:

– Мы – ведь, как…ик, врачи, очищаем общество от всякой гнили и отбросов.

– Это точно, злорадно заметил Фиштулла, лютой ненавистью ненавидевший всех врачей. – Что врач, что палач – все едино.

– А Вы думаете, не унимался Грифусс, – легко быть палачом? Вы думаете, человека легко казнить? Попробуйте, а я посмотрю, что у вас из этого получится.

– Да врачу человека убить – раз плюнуть, вновь перебил палача Фиштулла. – Ему и топором махать не нужно, выпишет рецепт – и дело с концом.

– А вот настоящий исполнитель так ни когда не поступит, возмутился Грифусс. – Он бумажной волокитой не занимается… – Для него… ик… для настоящего исполнителя – человек всегда на первом месте.

– А вот у врачей…

– Да достал ты меня уже своими врачами, возмутился Грифусс. – Ты, кто такой – санитар… ик… небось?

– Сам ты санитар, обиделся Фиштулла. – А я – фельдшер.

– Ну, тогда сиди … в смысле – стой и помалкивай… – Пока не посадили. Настоящий исполнитель, – не какая-нибудь там бездушная машина, нет, он – сопровождающий. Он сопровождает в последний путь приговоренного к смерти. И только от нас зависит, каким он будет этот его последний путь. Легким и красивым или… – Не хочу об этом даже говорить. Немного помолчав, Грифусс не удержался, и продолжил:

– В нашем деле нужны и чувство юмора, и такт, и глазомер, и сноровка, ну и крепкие нервы, конечно. А еще нужна каждодневная и постоянная…ик, тренировка. Лично я вот каждый день по два часа…ик, тренируюсь, час до обеда и час перед ужином. От таких слов бедным завоевателям стало совсем не по себе, и будь тюремные ворота открыты, они бросились бы отсюда прочь.

– То-то же у него тюрьма такая пустая, с дрожью в голосе прошептал Цап Царапыч. – И нас не хочет выпускать… – Вали его ребята, заорал он вдруг во всю глотку.

Тут, опомнившись, клоуны набросились на незадачливого палача, и быстро связали его по рукам и ногам. Горох, вплотную подойдя к палачу, заглянул ему прямо в глаза, и грозно спросил:

– Ну, а трупы ты куда деваешь?

– Какие еще…ик, трупы? – не понял Грифусс.

– Трупы тех, кого убил.

Палач поник головой, потом прошептал:

– Ничего-то вы не поняли. Я вам о душе толкую, а вам только трупы подавай. Хорошо, я все скажу, только уберите камеру. Факс сделал вид, будто бы выключил кинокамеру.

– Мне стыдно в этом признаться, зашмыгал носом Грифусс, – но за все эти годы я не казнил ни одного даже самого завалящегося преступника.

– Но почему? – не поняли завоеватели.

– Здесь это не принято.

– Но ты же сам только, что сказал, что тренируешься каждый день.

– Да, тренируюсь, на чурбаках, признался Грифусс, и горько заплакал. Завоевателям даже стало его немножко жаль.

– Ты, что и впрямь здесь сорок лет… оттарабанил? – сочувственно спросил палача Яшка.

– Правда, ответил Грифусс, вытирая слезы. – Я даже на палача, то есть на исполнителя приговоров и то,