– Как это? – Лиса присела на диван рядом с гостьей.

– 26 июля. Только не говори, что не знаешь, что произошло 26 июля.

– Как не знать! Штурм казарм Монкада.

– И даже хуже: то было началом всего, что случилось потом.

– А что насчет других дат?

– 1 января революция победила, 8 января повстанцы вошли в Гавану, 13 августа родился сама знаешь кто…

– Но есть и непонятные даты.

– Да ни одной.

– Да есть!

– Какие?

– 13 июля.

– Убийство беженцев на пароме «13 марта».

– 19 апреля.

– Разгром десанта на Плайя-Хирон.

– 16 апреля.

– Официальное провозглашение коммунизма на Кубе.

– 22 апреля.

– Трупы в грузовике.

Лиса пыталась вспомнить:

– Какие трупы?

– Их оставили задыхаться в закрытом грузовике. Это были военнопленные, взятые на Плайя-Хирон. Не многие помнят эту дату.

– А ты почему помнишь?

– Я брала интервью у выживших.

Лиса замолчала, до сих пор не понимая, что можно заключить, исходя из этого хронологического ряда.

– Это совершенно бессмысленно, – сказала наконец хозяйка магазина. – Какого дьявола дому, который появляется в несчастные для Кубы даты, понадобилось в Корал-Гейблс?

– Понятия не имею.

– Надо спросить у Геи.

– Почему?

– У нее есть опыт по части домов-призраков.

– Да, верно. Она говорила, что была в таком доме в Гаване. Ты знаешь, что с ней там происходило?

– Нет! – воскликнула Лиса, отводя взгляд.

Сесилия поняла, что девушка врет, но настаивать не стала.

– Я должна с ней поговорить.

– Одолжишь мне эту тетрадь?

– Уже уходишь? – удивилась Лиса.

– У меня вечером встреча.

– А как же кофе?

– В другой раз.

– Пожалуйста, не потеряй тетрадь. Сделай себе копию.

Сесилия еще не успела тронуться с места, а свет над дверью дома уже погас. По дороге домой девушка пыталась разобраться в сумятице неясных идей, стучавших в ее виски, но ей удалось только вызвать в памяти лица и ситуации, никак между собой не связанные. Прежде она не воспринимала свое газетное задание всерьез, но теперь все переменилось: дом-призрак из Майами оказался родом с Кубы.

Анхела смотрела с балкона на улицу. Утро встретило ее почти ледяным запахом, и ей сразу вспомнились тенистые склоны сьерры. Как далеко остались эти дни, когда девушка бегала по лесам, населенным бессмертными существами! Теперь, когда Анхела глядела вниз на прохожих, юность казалась ей воспоминанием о другой жизни. Да неужели она говорила с русалкой? Получила дар от печального позабытого бога? И если бы не назойливое присутствие Мартинико, она уверилась бы, что все это было сном. Два десятка лет – большой срок, особенно если живешь в чужой стране. Грудь Анхелы ныла от тоски, если доводилось слышать песни, приплывавшие с родины: «Грустные песни летят через море, горькое горе плачем кляну. Если услышишь тихие звуки, знай, что в разлуке я как в плену». Да, она тосковала по своему краю, по говору своих земляков, по безмятежной и вечной жизни предгорий, где не существует завтра, где есть только вчера и сегодня.

Родители Анхелы умерли там, в сьерре. Она обещала им вернуться, но так и не вернулась, и с тех пор тащила груз этого невыполненного обещания, точно тяжелый ветхий тюк.

К счастью, Хуанко оказался хорошим мужем. Чересчур вспыльчивым, это точно, – особенно после того, как унаследовал харчевню дядюшки Маноло… харчевню или погребок, как выражались соседи. Пока Анхела растила сына, Хуанко копил деньги в надежде завести единственное дело, которое его по-настоящему интересовало, – студию звукозаписи.

– Это безумие, – жаловалась Анхела Гуабине, рыжеволосой мулатке, что жила по соседству. – Можешь себе представить? Он едва сводит концы с концами, держа погребок в этом разнесчастном районе, а хочет еще помериться с этим гринго, у которого собачка.

Анхела имела в виду логотип фирмы «Victor Records», на котором были изображены граммофонная труба и собака.

Хуанко объяснял жене, почему так выгодно открыть студию звукозаписи в Гаване: музыкантам больше не придется ездить в Нью-Йорк. Но она и слышать не желала об этой безумной затее.

Женщина дошла до такой ненависти к гринго и его собачке, что Гуабина, знаток магии, предложила ей сглазить… не человека, а животное.

– Собака сдохнет – и беде конец, – уверяла она. – А хозяина потом самого кондрашка хватит. Видно же, как он любит эту псину, раз изображает на всех своих плакатах.

– Господи, я не хочу грех брать на душу за чью-то смерть, – отказывалась Анхела. – К тому же дело здесь не в несчастной зверюге, а в рекламе, которую поразвесили повсюду. Вот в чем проклятие!

– И здесь вы не правы, донья Анхела, ведь музыка – это благословение Божье, отдых в этой юдоли слез, глоточек вина, который нашу жизнь услаждает…

– А у меня от музыки только оскомина, Гуабина. И уж если откровенно, боюсь, что моего сына она сводит с ума.

– Пепито? Да что может свести с ума этого паренька? Он и так самый непоседливый человек на свете!

– А теперь и того пуще. Какая-то злая муха его укусила, и он сбрендил на этих мотивчиках, которые звучат всегда и всюду.

Анхела вздохнула. Пепито, ее родное сердце, вот уже несколько недель живет в ином мире. Все началось вскоре после его предрассветного возвращения домой: мальчик пришел пьяный, вися на плечах у друзей. Мать была на грани сердечного приступа, она грозилась запретить любые ночные вылазки, но сыночку было хоть бы хны. Хотя Анхела махала руками, как вентилятор, и едва не надавала сыну оплеух, по его хмельному лицу блуждала улыбка.

И неожиданно – впрочем, чего еще было ждать при таком переполохе! – из малюсенького облачка возник Мартинико и тут же запрыгнул на посудный шкаф. С Анхелой случилась истерика, и это еще пуще раззадорило Мартинико. Мебель в мастерской пустилась в пляс, женщина кричала на обоих – на сына и на домового, пока наконец из спальни не выбежал перепуганный Хуанко.

– Мальчик стал мужчиной, – заключил он, узнав о первой причине неразберихи, хотя и не догадываясь о второй. – То, что он явился домой слегка навеселе, – это нормально. Пойдем-ка спать…

– Слегка навеселе?! – завопила Анхела, позабыв о времени и соседях. – Да он пьян в стельку!

– Так или иначе, он уже совершеннолетний.

– И что с того?

– Оставь парня в покое, – сказал Хуанко тоном, которым пользовался очень редко и который исключал всякие возражения. – Пошли спать.