Приступая к реконструкциям сложного поведения древних людей, мы сталкиваемся с серьезной проблемой. Мы можем судить о поведении лишь по вещественным остаткам – каменным орудиям, разбитым костям, оставшимся от бывших трапез, – а ведь все это лишь конечный продукт утерянной в веках цепочки мыслей и действий, которую мы теперь на свой страх и риск пытаемся воссоздать. Конечно, если мы говорим, например, об изготовлении простейших орудий труда или о примитивных методах охоты ранних людей, то вполне можем ориентироваться на поведение обезьян. Но насколько были похожи на шимпанзе, скажем, Homo heidelbergensis из Боксгроува, жившие 500 тысяч лет назад очень далеко от своей тропической африканской родины? Они уже умели мастерить такой сложный инструмент, как каменный топор, они уже охотились не только на мелких млекопитающих, но и на дичь покрупнее – оленей, лошадей, носорогов. Вдобавок важно учитывать, что Homo heidelbergensis обладал большим мозгом, почти таким же, как у нас сейчас. Чтобы понять эволюцию нашего большого мозга, нужно посмотреть для чего он мог использоваться.

Мы теперь имеем доказательства, что у шимпанзе в естественной среде обитания есть свои “культуры”, то есть общие поведенческие традиции – например, как собирать или обрабатывать пищу разными инструментами. Эти традиции разнятся от одной группы или местной популяции к другой. Подобные культурные нормы выучиваются животным по ходу взросления в родной группе, а у шимпанзе учительствуют и изобретают новые нормы поведения в основном самки. И все же то, что мы видим, – это только самые зачатки культуры, и шимпанзе еще очень далеко до культурного репертуара даже самых ранних африканских людей, живших два миллиона лет назад. Мы непревзойденным образом меняем мир вокруг себя с помощью изобретенных нами же инструментов. Кроме того, мы умеем создавать воображаемые миры, составленные целиком из мыслей и идей. Эти миры существуют лишь у нас в головах – от сказок и духовных сфер до теорий и математических концепций. Шимпанзе обладают элементарными представлениями о причинах и следствиях: если очистить стебель и облизать его, он станет тонким и липким, и тогда им можно ловить термитов. Но люди способны выстроить гораздо более длинную цепочку причинно-следственных связей, представить себе несколько вариантов исхода при одинаковых начальных условиях или мысленно положить в начало альтернативное действие. С помощью речи мы передаем эти сложные знания другим, будь то вещественный мир, как, скажем, развести огонь, или замысловатые идеи из области воображаемого, о загробной жизни, например.

Быть может, поведение людей из Боксгроува, или неандертальцев, или наших африканских предков лучше реконструировать на основе бытового уклада нынешних охотников-собирателей, живущих сейчас в Бразилии, Австралии и Намибии? Опять же данные следует использовать осторожно, ведь так много изменилось за прошедшие тысячелетия. Мы обязаны всегда помнить об опасности предположений и экстраполяций.

Как же могла сформироваться столь сложная система поведения со способностью создавать виртуальные миры? Одна из вероятных причин – увеличение количества мяса в рационе наших предков. Высокоэнергетическая еда сняла ограничение на развитие большого, энергозатратного мозга, что запустило череду далеко идущих изменений в поведении. Люди научились не только предугадывать действия своей добычи, но и понимать действия членов собственной социальной группы.

Жизнь стаи приматов в условиях дикой природы часто сравнивают с реалити-шоу, такими, например, как Big Brother в худших его проявлениях: сильные верховодят и издеваются на слабыми, слабые терпят и боятся. Однако в группах приматов наблюдатель увидит и нежность, и привязанность, и сотрудничество во имя общего блага, и социальные отношения на всю жизнь. Именно на этом основана так называемая гипотеза социального мозга (ГСМ), выдвинутая психологами и антропологами Николасом Хамфри, Робином Данбаром, Ричардом Бирном и Эндрю Уайтеном. Гипотеза утверждает, что наш крупный мозг развился не только в результате необходимости эффективнее добывать пищу и охотиться, изобретать и делать орудия труда, но и как ответ на требования жизни в коллективе. По сравнению с другими млекопитающими все приматы обладают крупным мозгом (относительно размеров тела), особенно выделяются по этому признаку высшие приматы, то есть обезьяны, включая и человекообразных. Мозг потребляет много энергии: у людей мозг по энергозатратам уступает только сердцу. Так зачем какому-нибудь лемуру или галаго понадобился мозг более крупный, чем ежику или белке? Одни говорят, что в лесу, основной среде обитания приматов, более разнообразной по сравнению с другими, для выживания требуется более острый разум; другие специалисты обращают внимание на длительный период внутриутробного развития и взросления у приматов. Но сами по себе подобные объяснения не слишком убедительны, и поэтому ГСМ набирает все больше сторонников.

У приматов, как показывают многочисленные сравнительные анализы, размер неокортекса больше, чем в среднем у остальных млекопитающих (а у человека на неокортекс приходится целых 85 % от общей массы мозга). Неокортекс – часть коры головного мозга, он отвечает за мыслительные процессы высшего порядка, такие как обучение, память, многоуровневое мышление. Казалось бы, подтверждается важность сложного разнообразия среды обитания: развитый интеллект поможет более эффективно находить пищу и защищаться от хищников. И тем не менее, если мы возьмем за основу сюжет с зависимостью размера неокортекса от сложности жизненных условий, то сумеем объяснить гораздо меньше закономерностей в поведении приматов, чем если будем рассматривать корреляцию размера мозга с социальным устройством (а конкретнее, с размером группы, числом самок, частотой объединения в союзы, количеством и качеством общения, умением манипулировать и учиться). Таким образом, гипотеза среды предполагает, что животные решают проблемы индивидуально, методом проб и ошибок, не принимая во внимание остальных членов социума, а согласно ГСМ люди решают проблемы всем коллективом. В последнем случае неокортекс будет увеличиваться именно в связи с необходимостью улучшать социальное восприятие и сплоченность группы. Конечно, в эволюционном развитии сыграли роль и физическая, и социальная среда, но если мы говорим о человеке, то для него соответствие физической среде, без всякого сомнения, требовало намного меньше умственных усилий, чем социальной, и несравненно меньше влияло на процесс формирования необычайно крупного мозга.

Нам известно, что у птиц и млекопитающих, образующих брачные пары, неокортекс сравнительно крупный. А ведь у приматов, и особенно у человека, союзы индивидов создаются не только для спаривания. Формирование и сохранение таких союзов требуют куда более широкого набора социальных и интеллектуальных навыков. Союзы складываются между индивидами одного или разных полов, и связи устанавливаются столь же тесные и длительные, как и между партнерами моногамных или брачных видов. Другими словами, людей объединяет нечто далеко выходящее за рамки чисто сексуальных отношений. Чтобы получить такое объединение и поддерживать его сколько-нибудь долго, нужны дополнительные социальные навыки высшего порядка: доверие, эмпатия, синхронизация действий не только со своей непосредственной “семьей”, но и на уровне всего общества. Подобного рода связи могут оказаться бесценными: в трудные времена люди получают поддержку от всего общества, также за счет широкой сети взаимоотношений улучшается координация совместных действий, люди делят между всеми добытую пищу и вместе защищаются от хищников.