Многие ученые считают, что мозг укрупнялся в ходе естественного отбора для оптимизации жизни в больших группах. Это привело к развитию высокого социального интеллекта у приматов с возможностью понимать ход мыслей товарищей по группе (то есть наблюдать и интерпретировать их действия), способствовало развитию ученичества и передаче “культуры” поведения внутри группы, укрепляло кооперацию не только ради взаимной выгоды кооператоров, но и ради выгоды всех членов группы. Понимание хода мыслей – иначе мы называем это “теория психического состояния”[7] (ТоМ), – то есть способность чувствовать психическое состояние, как свое, так и другой особи, происходит на нескольких уровнях и обслуживает самые разные социальные нужды: скажем, требуется представлять себе, что индивид А думает об индивиде Б, и в соответствии с этим манипулировать поведением А по отношению к Б. Это “искусство” иногда называют макиавеллиевским интеллектом – термин, который ввели Бирн и Уайтен по имени флорентийского мыслителя и политика Никколо Макиавелли.

Птицы и млекопитающие обладают первым уровнем интенциональности, то есть они осознают свое собственное поведение и его потенциальное влияние на других. Как уже упоминалось, подобное умение может быть связано с необходимостью создавать пары на длительное время и функционировать в социальном контексте стаи или стада. Но наши дети уже к четырем годам, решая задачу социального восприятия, оперируют на втором уровне интенциональности, то есть осознают и интерпретируют не только собственное поведение, но и поведение тех, кто попадает в их непосредственное окружение. Так, ребенок отдает себе отчет в том, что другие не обязательно воспринимают мир так же, как он сам. Это понимание дает детям возможность манипулировать – или пытаться манипулировать – окружающими людьми, будь то родители, воспитатели, братья и сестры или друзья. У нас имеются свидетельства, что ТоМ шимпанзе достигает уровня четырехлетних детей, но не более того, люди же добираются до гораздо больших высот интенциональности. Робин Данбар в качестве примера высших уровней интенциональности привел сюжет шекспировского “Отелло”: Яго должен заставить Отелло поверить, что Дездемона любит Кассио и что Кассио любит ее. Но успех пьесы обусловлен еще и тем, что Шекспир продумывает ситуацию глубже, он учитывает и реакцию зала на написанную сцену – так что автору пришлось перешагнуть на пятый уровень интенциональности, подойти к самым границам человеческих возможностей по “чтению мыслей” других. Сторонники ГСМ считают уникальной чертой современного человека именно наличие этих высших уровней, которые развились у наших предков из-за необходимости приспосабливаться к постепенно возрастающей многоплановости социальных связей. А это, в свою очередь, поднимает вопрос, почему появилась социальная многоплановость.

ГСМ, возможно, помогает объяснить одно явление, которое отделяет большинство племен охотников-собирателей от наших родственников приматов и от нынешних индустриальных обществ, – явление эгалитаризма. Охотники-собиратели обычно владеют очень малой материальной собственностью, потому что транспортировка при кочевой жизни сопряжена с очевидными трудностями, и отсюда вытекает социальное равенство – оно выражается в дележе пищи, отсутствии формального лидерства, преобладании моногамных семей. Здесь ясно виден контраст с полигамностью у приматов, например у павианов и горилл, а также в группах земледельцев и скотоводов, где небольшое количество мужчин имеет непропорциональное богатство, значительный статус и многочисленных жен. Для поддержания социального равенства часто требуется совместное и скоординированное усилие всей группы, чтобы не позволять отдельным личностям занимать излишне доминантное положение. Координирование действий касается и женщин, которым приходится заранее готовиться к собирательским походам, и мужчин-охотников для планирования охоты: ведь им нужно условиться о маршрутах, о сигналах, распределить роли при отлове и разделке добычи. Когда дело доходит до жизненно важной задачи по получению пищи, сложный человеческий мозг способен обеспечить такую степень координации, что действия становятся похожи скорее на конвейер по доставке еды, а не на налет “эгоистичных” добытчиков, как это характерно для группы обезьян.

На самом деле существуют границы размера социальной группы, еще допускающие функционирование на индивидуальном уровне. Это так называемое число Данбара – по имени Робина Данбара, выполнившего соответствующее исследование. Если стая приматов крупная, то в ней обособляются подгруппы, внутри которых особи регулярно взаимодействуют между собой, например с помощью взаимного груминга. Размер такой группировки может доходить до шестидесяти особей. По Данбару, решающим лимитирующим фактором для числа особей в группе будет относительный размер неокортекса – именно он предопределяет, сколько дружественных или значимых связей особь можно поддерживать одновременно (хотя недавние исследования показали, что у человека немаловажную роль в регуляции социальных связей играют миндалины, небольшие симметричные тела в основании мозга). Число Данбара для современного человека варьирует от 100 до 220 (148 в среднем), и эта цифра хорошо коррелирует с величиной семей охотников-собирателей, с размером племенного поселения или общины гаттеритов, численностью небольшого военного подразделения и числом участников эффективной социальной сети. Как мы вскоре увидим, жизнь в сравнительно крупных сообществах привела к важным для человека последствиям: к необходимости создавать новые методы коммуникации (речь), к становлению более сложной социальной структуры и развитой человеческой культуры.

Наш крупный мозг эволюционировал и прилаживался, чтобы обеспечивать гибкое и свободное общение людей в пределах социальной группы, и теперь мы можем обмениваться информацией к взаимному удовольствию. Но насколько в действительности мы свободны в выборе социального взаимодействия? Насколько генетическая предрасположенность определяет, что мы можем, а чего не можем делать? В главе 7 мы обсудим нашу ДНК и гены и их важность для реконструкции человеческой эволюции, но в любом случае не приходится сомневаться, что общую поведенческую базу обеспечивает именно ДНК. Эта базовая схема задает границы и размах вариабельности наших возможностей (мы говорим, например, о размере и пропорциях мозга, о праворукости и леворукости человека, о скорости бега, остроте зрения и слуха и т. д.). В то же время понятно, что человек путем обучения и практики способен усовершенствовать какие-то свои навыки, тут мы уже переходим в область влияния физической и социальной среды, например питания, здоровья, воспитания и социальных норм. Таким образом, ДНК подготавливает скорее эластичное вместилище для нашего поведения, чем жесткую форму. Но при этом, как мы увидим, некоторые ученые уверены, что устройство современного человеческого мозга отличается от мозга ранних людей не только количественно, то есть по общему объему и доле серого вещества, но и качественно. Они считают, что 50 тысяч лет назад за счет чисто человеческих генетических мутаций произошло перемонтирование нейронной схемы мозга, одним махом “осовременив” наше поведение. И если это верно, то неандертальцы, невзирая на крупный мозг, принципиально отличались от нас по своему поведению, потому что они следовали по собственной эволюционной траектории. То же можно сказать и о современных людях, живших в Африке более 50 тысяч лет назад, еще до генетических мутаций, превративших человека современного типа в человека действительно в полной мере современного.