Вниз по улице в сторону Манежной площади шли трое мужчин. Двое спорили, третий – Митя – слушал.

– Слабоватый он поэт. Сейчас не такие стихи нужны…

– Чем же он слаб? – волновался Вовка.

– Герои у него нетипичные.

Ох, дядя Вова, дядя Вова! Митя не раз слышал этот довод насчёт нетипичности героев. И всегда ему казалось, что его извлекают, когда раскритиковать надо, а сказать нечего. И почему персонажи должны быть типичными? А Чацкий типичный герой? Но Вовка атаковал с другой стороны:

– Лёнька Королёв, что ли нетипичен? Самый обычный городской парень – это с первых же строк ясно. И на войне погиб, как миллионы других.

Выпад был грамотным. Клещёв-старший пару секунд помолчал.

– Ну, хорошо. Королёв – ладно. А этот, как его… Морозов? Это кто такой? И что это за троллейбус упаднический ездит по Москве? Людям не такие стихи нужны…

– Люди поют эти стихи. Вся Москва поёт. И другие города тоже. Люди сами разберутся, что им нужно, а что нет.

Отец с сыном спорили, Митя слушал.

Весной скончался Пётр Рафаилович. Изношенный в тюрьмах, ссылках организм не справился с воспалением лёгких. Гроб с дедом Петром стоял на сдвинутом к окну столе. Сквозь стекло в комнату заглядывало не по-траурному ярко-синее апрельское небо. Люди тихо заходили и выходили; в маленьком помещении, где часто громко спорили, смеялись, сейчас слышались только шёпот, шорох и шаги. Митя сидел на диване и мучился тем, что не знал, как себя вести. Скорби и печали он не испытывал. Видимо, виной тому были молодость-глупость да ещё привычка бежать с прискоком, ни во что не вникать, ничего не приближать близко к сердцу. Однажды он принял близко, не мог не принять, подстроенную ему ситуацию. А после того, как еле-еле выкарабкался, тщательно пряча свою позорную, как ему казалось, беду от друзей, он научился ко всему, что происходило вокруг, относиться отрешённо, как зритель. Он боялся ещё раз напороться на такое же страшное.

Митя чувствовал себя неловко. Женщины всхлипывали, и у некоторых мужчин покраснели веки, они хмурились, а он глядел на это и ничего не ощущал. Ничегошеньки. Только самому неприятно, что сидишь бесчувственным чурбаном, не поднимаешь глаз и делаешь скорбный вид. Митя больше общался с бабой Верой, а Петра Рафаиловича знал мало. Для Мити он не был совсем чужим, но человек ближе и понятней, когда он хоть чем-то сходен с тобой, когда знаешь его интересы, слабости. Кажется, дед Пётр слабостей не имел, если не считать за слабость его привычку катать пальцами по скатерти хлебные шарики. А что его интересовало вне дела, которому он служил всю жизнь? По рассказам бабы Веры он слыл несгибаемым борцом, стойким приверженцем идеи, на его счету много тюремных голодовок. Она не раз повторяла, что человечество ещё отметит роль её мужа в истории. В облике такого человека слабости неуместны. Митя иногда пытался представить себе, о чём молчал Пётр Рафаилович, сидя с гостями, о чём думал? А ещё хотелось понять, почему он свою жизнь посвятил не ремеслу, не науке, не искусству, а войне с государственной властью? На столе стоял гроб, а Митя сидел на диване и размышлял.

«Романтика бомб, револьверов, конспирации – и вот человек уже в плену у опасного увлечения. Но это до первого ареста. Ан нет, ни аресты, ни бессрочная каторга охоту воевать с государством у него не отбили. Что же заставило его потратить свою жизнь на убийства и грабежи? Может, он слепо уверовал в своё предназначение? Или таким образом тешилась застарелая обида или какая-нибудь болезненная черта характера? А может быть, тут всё дело в жажде признания, похвалы от законспирированных товарищей? Наподобие того, как в детстве было важно добиться одобрения своей кодлы. А ведь не исключено, что ему скоро придётся нести ответ за свои дела. Кто его знает, что нас ждёт после смерти?»

Митя не был верующим, но сейчас он допускал, как вариант, возможность существования Грозного Судии.

Подоспели заключительные школьные дни. Последний звонок, групповая фотография и ночное гуляние по Москве с опрокидыванием мусорных урн и оранием песен. Затем ещё одно, самое последнее усилие – выпускные экзамены. Сосредоточились все. Поволновались. В конце все долго уславливались никуда не исчезать и обязательно регулярно встречаться. Когда? Олег предложил:

– Встретиться можно всегда, как захочется, а обязательным днём давайте сделаем тринадцатое января – старый Новый год.

Идея всем понравилась, на том и порешили.

Серёжка увёз заслуженную серебряную медаль в Кузьминки. Опустела школа, опустели окрестности – кто переехал жить в другой район, кто сидел дома и готовился к поступлению в институт.

В разгаре лета непреодолимо желание, как можно дольше пофилонить. Недавние экзамены, волнение – хороший повод для того, чтобы ничем не заниматься, размякнуть и ни о каких делах не думать. Дома рассуждали приблизительно так же и к Мите не приставали, терпеливо ожидая, что он станет делать дальше. А Митя усердно убивал время. Он два месяца стряхивал с себя школьную пыль – исчезал из дома утром, возвращался усталый поздно вечером, бродил по улицам, отыскивая в городе уголки, где он никогда не бывал.

Не спеша Митя перебирал в уме фантастические, практически, несбыточные планы на будущее. Из них наиболее реальной выглядела возможность уехать насовсем, дёрнуть на целину, в Кулундинскую степь и начать самостоятельную жизнь. Хорошо Серёжке – у него давно всё расписано.

Мите досаждало зрение, оно ухудшалось – близь двоилась, даль сливалась в голубоватый туман. Чтобы что-нибудь разглядеть, приходилось щуриться. Как-то на Арбате Митя зашёл в «Оптику» и подобрал себе очки. Стёкла преобразили мир. Он оказался ярким, вместо мути появилась прозрачная картина. Расширившийся обзор призвал Митю к действию. Он отправился в отдел кадров одного из заводов, на котором делали автомобили. Место работы он не выбирал, как-то само собой сообразилось, что идти надо именно туда. И из худших Митиных глубин всплыла мстительная мыслишка: «Говорил же, что пойду на завод, а вы не верили, думали, пустая болтовня. А я взял и сделал, как говорил».

На заводе, несмотря на Митину неперспективность – ему скоро идти в армию, – им быстро заткнули одну из дыр, которые в большом количестве зияли по вине текучки рабочих. Он отправился собирать моторы для новой модели грузовика. На необъятной территории завода седьмой механосборочный цех находился далеко от центральной проходной, и по утрам рабочих туда возили переполненные автобусы. Цех внутри тяжело гудел на разные басы, в его мглистой утробе без остановки трудились какие-то станки или машины. Участок сборки находился у стены с высоким грязным окном, на площадке, отгороженной металлической сеткой. Здесь восемь человек, не торопясь, собирали по нескольку штук двигателей в день.

Митя огляделся. Молодых в бригаде было всего трое. Верховодил у них, похоже, Эдик. Постарше двух других, он выглядел почти интеллигентно. Среднего роста, чернявый, с удлинённым острым подбородком, с осторожной улыбкой, обнажавшей крупные зубы. За стёклами очков без оправы прятались хитроватые глаза. Из-за приподнятых бровей его лицо постоянно выражало заинтересованное ожидание – что-то сделает или скажет собеседник? Похоже, его прямо-таки боготворил плотненький круглолицый Гриша. Он всё время старался оказаться рядом. Было видно, что Гриша весёлый человек. Его глаза откровенно говорили, что он готов засмеяться в любую минуту. Гриша на своём отдельном рабочем месте притирал клапана к сёдлам и собирал головки блоков. А третий – Лёша, держался замкнуто. С Эдиком и Гришей ему скучно, со стариками тоже неинтересно. Он всё чего-то хмурился как будто не выспался или утомился тяжёлым похмельем. Старшие тоже были какие-то смурные, без живинки, без темперамента.