Райнер остановил свой отряд у входной двери в дом ожившей мертвячки. Серебряный нож, воткнутый им в землю, все еще вибрирует, что чудно́, ведь прошла уже добрая часть дня с завершения обряда. Все чувствуют: какая бы сила за тем ни стояла, она отравляет воздух кругом, наполняет их рты привкусом металла, крутит их кишки почище прокисшего молока.

Райнер попросил у Итало перочинный нож, тот достал его из кармана брюк и без лишних слов передал. Этим ножом Райнер вырезает три метки на рукояти сначала своего топора – чуть пониже лезвия, – а потом и на топорах остальных. Первые две метки образуют некий символ, похожий не то на крест, не то на букву «х», третья же метка вихрится вокруг тех двух столь странной арабеской, что кажется почти невозможным то, что Райнер вырезал ее небрежным, практически мгновенным росчерком лезвия. Трудно было сказать, где та линия начиналась и где заканчивалась – чем дольше Якоб вглядывался в нее, тем больше новых и неожиданных деталей замечал. Он слышал, как Райнер что-то говорил им, давал какую-то команду, но слова эти на слух не имели ни намека на смысл. Третья метка, как ему вдруг показалось, поднырнула под первые две и ушла в какую-то тайную, сокрытую до поры глубь. Над этой глубью он будто бы парил – высоко, еще выше, еще…

А потом Итало пихнул его в бок и сказал:

– Очнись! Он сказал, что нельзя пялиться на нее долго.

Якоб в ответ вяло кивнул – голова его нещадно кружилась.

– Ты в порядке? – уточнил Итало.

Покраснев, Якоб кивнул.

Пометив последний топор, Райнер сложил нож и возвратил Итало; тот принял его, зажав между большим и указательным пальцами, будто лезвие только что окунули в какое-то очень ядовитое варево. Усвоив урок, Якоб изо всех сил старался не смотреть на простую дощатую дверь в дом, по которой вился вырезанный Райнером поутру узор – вился сам по себе, как клубок гадюк. Он устремил взгляд на землю – туда, где нож все еще выплясывал дикий мерцающий танец. Когда Райнер нагнулся и потянул нож на себя, лезвие как-то вдруг растянулось – грани его утратили четкость. То, что упокоилось в переднем кармане штанов Райнера, напоминало скорее кинжал или даже меч – и Якоб, наблюдавший за всем этим, даже решил, что ненароком тронулся умом.

– Вы же все знаете об этой женщине, о Хелен, не так ли? – спросил Райнер, и бедные нервы Якоба натянулись еще туже. – Она была мертва, а теперь жива снова. Теперь она расхаживает по округе, втолковывает людям то, что знать им не положено, угрожает нашим семьям. Но мы здесь, чтобы положить этому конец. На весь сегодняшний день я заточил ее в этом доме. Я изменил его так, чтобы он отнимал силу, что поддерживает ее, сделал ее слабой. Но, хоть мощь ее и преуменьшена, она все еще представляет опасность. Она может поведать вам много плохого, много ужасного о вас самих либо о ваших близких. Это ее последнее оружие, и она будет использовать его на полную. Игнорируйте ее. Это непросто, но только так мы сможем взять над ней верх.

Прежде чем кто-то смог что-то сказать или даже заявить, что на подобное не подписывался, что прямо сейчас пойдет домой, Райнер подошел к входной двери и толкнул ее. У Якоба сложилось впечатление, что символ на двери повис в воздухе, обернувшись вокруг Райнера, когда тот прошел через него. Набрав полную грудь воздуха, Якоб последовал за ним.

Внутри дом пропах влажной землей и гнилью – волна тошноты прокатилась по горлу Якоба, он закашлялся и прикрыл глаза рукой. Идти вперед – все равно что пытаться дышать через грязь, и ему было слышно, как кашляют и сыплют проклятиями остальные из отряда; но вскоре легкие каким-то чудом привыкли к этой ужасной смеси, что вытеснила из дома Хелен нормальный воздух. Когда глаза перестали слезиться, Якоб понял, что именно источает жуткую вонь: стены, потолок, пол, все убранство комнаты, в которую они попали, было укрыто слоем густой черной плесени. Не представлялось возможным даже определить, где находятся окна. Комнату заполнял серый рассеянный свет. Плесень целиком пожрала кухонную плиту, сплела меж собой трио стульев, выставленных вдоль дальней стены, стол превратила в огромную поганку. Если что-то и избежало поражения этой темной гадостью, то только женщина, стоявшая посреди комнаты в самом центре большой лужи темной воды.

Якоб понял, что перед ним – та самая Хелен; понял, что смотреть ей в глаза не должен. Но трудно было отвести взгляд о той, что была на устах у всего лагеря в течение последнего месяца – сначала из-за своей смерти, потом из-за чудесного возвращения к жизни и в конце концов из-за посеянной ею смуты. О встрече с ней рассказывало небылицы столько людей, что в итоге в воображении Якоба сложился крайне противоречивый, монструозный образ: горбунья с уродливо искривленной правой рукой, чьи юбки издают странный шорох, чья тень не остается на месте, но шныряет кругом нее, как собака на длинном поводке. Лучше бы он на нее не смотрел.

Увиденное им служило наглядным уроком по различению слухов и реальности. Правая рука Хелен свисала вдоль ее бока, но кривой не была – черные отметки и впадины на ней были лишь бледными последствиями побоев, нанесенных молотком Итало и сковородкой Регины. Ее платье походило на драпировку, наброшенную поверх груды камней, но лишь из-за травм, полученных перед смертью. Что касается ее тени – хоть ту трудно было увидеть во мраке, Якоб все же счел, что она не движется. Что привлекло его внимание – так это то, что женщина промокла с головы до ног, как будто ее окатили водой из бочки за секунду до того, как Райнер вошел в парадную дверь. Ее волосы и платье буквально сочились, кожа блестела так сильно, что казалось, сами ее поры выделяют эту странную влагу… но всему виной, надо полагать, было лишь размытое освещение. Слухи были верны лишь в одном: глаза женщины были подобны тусклым золотым монетам, в которых кто-то насверлил сразу несколько дыр-зрачков. Повернись эти глаза в его сторону, Якоб сразу бы отвернулся, но Хелен смотрела только на человека, что стоял ближе всего к ней – на Райнера. Поза того была раскованна, будто у профессора перед лекционным залом, адвоката перед присяжными, священника перед алтарем. Рабочий наряд Райнера, его груботканые рубашка и брюки, отмеченные пылью дневных трудов, казались почти комично неуместными – в тот миг ему полагалось быть облаченным по меньшей мере в костюм, а верней всего – в одеяние ученого или священнослужителя.

Разлепив губы, мертвячка издала низкий горловой смешок. Якоб переступил с ноги на ногу. Смешок перерос в полноценный приступ смеха, разматывающийся, как нить от ткацкого станка, – почти осязаемый. В самом сердце этого смеха что-то было – некий посыл, предназначенный одному ему, посыл чрезвычайно важный, что-то насчет Лотти и его самого. Если сосредоточиться, то почти можно разобрать слова, но…

– Умолкни, – велел мертвячке Райнер.

И смех оборвался. Хелен скорчила гримасу. Якоб потряс головой – как и остальные.

– Кто твой хозяин? – спросил Райнер.

И Хелен ответила – голосом, в котором был слышен скрежет скал о скалы, от которого и у Якоба, и у остальных сжалось нутро:

– Не для тебя его имя звучит.

– Кто твой хозяин? – повторил Райнер.