же просто ужас. Просто ужас. Больше, чем кто-либо, если спросить. Знаешь, он ведь ради тебя это делал. Он тебя любил, безумно любил. Это его и сгубило. Она его убила, как болезнь, это она его убила. Прости, но я должна была тебе сказать. Ты себе даже не представляешь, деточка. Вот что она сделала.

Вот такой была его двоюродная бабка. Напыщенной, по-своему зловредной. Но кое-что действительно было правдой: в плане интимной близости мать его при жизни была настоящей террористкой.

В сентябре, когда только начался первый курс, на второй, может, третьей неделе, во сне ему явилась юнгианская пизда. Большая, влажная, отделенная от тела, принадлежащая не женщине, но самой вселенной. Затем вспыхнул яркий свет. Он слышал собственный голос, как в резонаторе, усталый, зловещий: «Предназначаю всем им этот свет…» Потом он занимался сексом… на столе для настольного футбола? Нет, невозможно. К тому времени он уже успел переспать с двумя проститутками и одной подружкой, Кэрри. Он чувствовал себя очень неопытным, но теперь перед ним был весь мир. Нет, не настольный футбол, что за бред, это не мог быть футбол, это был стол для боулинга с шайбой в «Голд Рейл», бургер-баре между 111-й и 110-й. Яблоку негде упасть, бар забит, ресторан тоже, все столики заняты, он видел лица всех, кого знал, нынешних профессоров и школьных учителей, друзей, родственников, он видел, как они сидят за столиками и смеются, улыбаются, болтают – кажется, улыбаются ему и смеются над ним, – а на слегка наклоненном автомате для боулинга, что стоял возле бара, на белой, деревянной, уходящей вверх дорожке он трахал это создание с идеальным телом – телом из «Заводного апельсина», после того, как Малкольма Макдауэлла перепрограммировали, привели эту голую женщину, которую он не мог потрогать, так как ему внушили, что он заболеет, если попытается, – тем самым телом, с торчащими, возбужденными сосками, большой, идеальной грудью, чуть округлым животом, ногами, как у прыгуньи, мощными, увитыми мускулами. Прямо как в комиксе; он трахал одну из фантазий Стэна Ли – у него был мощный стояк, а она простерлась перед ним на столе, и он почти что врубался в нее своим членом, задумчиво вбивал его в нее, медленно, вперед, и назад, и опять вперед, и чувствовал, как внутри горит спокойное пламя. Его взгляд медленно блуждал по этому телу кинозвезды, от пышного влажного куста спутанных волос внизу живота к груди, плечам, длинной шее, и вот оно: лицо, пленительное, изможденное, она смотрит на него, и это лицо его матери, постаревшее, измученное, чудовищное, – он обвел глазами толпу, и все смотрели на него. Затем все скрылось во мраке.

То, чем он поделился с Анной, стало первой брешью в плотине. Когда он был подростком, ему постоянно снилось наводнение, приливные волны, о которых предупреждали, и они прибывали, нависали над ним, захлестывали его, пока он хватался во сне за фонарные столбы или другие предметы; другие сны были о том, как вода поднималась, спокойная, отражающая свет, безжалостная, и он следил за тем, как она подбиралась к оконным карнизам. Теперь он понимал, чем на самом деле была эта вода – фактами. Он пытался найти ту версию себя, что была непричастна к случившемуся, и не мог, и в лавке с холодными закусками, у газетного киоска, пока он ждал поезд, его мучили воспоминания; ощущения, внезапный, всепоглощающий ужас от того, что он увидел перед собой – ее, – и то, что было внутри его, он сам. Ему не хватало воздуха, крутило живот, буквально хотелось разнести все вокруг, хотелось, чтобы кто-то его ударил. Он постоянно носил в себе ту долю секунды, когда еще не совсем понял (но инстинктивно понимал всегда) то, что знал, помнил, что хотел в тот миг. Господи, да у него тогда колом стоял. Она его воспитала так, чтобы он захотел этого. Лишь этот миг он помнил отчетливо, остальные воспоминания были смутными. Он спал, он не мог слышать происходящего, видеть его: он спал, спал. Должно быть, она пришла и целовала его, в губы, в податливом, бесконечном стремлении, пока он спал не во сне. И у него вставал, как тогда, и в нем росло вожделение, как тогда, подобно наводнению. Губы. Сладкий, сладкий же сон ему снился, эти любящие поцелуи с их страстью, с их негой. Любви и нежности в этом сне было больше, чем она дала ему за все годы строгого материнского отношения. О, надо же. Вот он, в ее руке. Не открывая глаз, он пребывал в глубоком, темном туннеле, не спал, но истово верил в то, что спит; и, как и в другие подобные ночи, но в эту ночь куда сильнее, чувствовал все каждой клеткой своего тела, как никогда не бывает во сне. Ему было семнадцать. Ему приходилось думать, что это сон, чем еще это могло быть? И с тех пор на протяжении долгих лет, стоило женщине нежно, бесстыдно, жадно, непристойно или похотливо коснуться его рукой или губами, он чувствовал, что за его возбуждением и даже иногда любовью скрывается разгорающийся гнев, стремление выебать ее в глотку и утопить в библейском потопе семени. Затем настала ночь, когда его мать решила пойти дальше – стянула с себя сорочку, он слышал это, чувствовал каждое ее движение, не зная, что это было. Но узнал, когда в конце концов, в итоге, все-таки открыл глаза и увидел ее, стоявшую в двух футах от его головы, голую, темный треугольник лобковых волос и ее познавшая мир пизда, возвышавшаяся там, а все остальное бледное, как рисовая бумага в свете луны, и пока он был парализован, пытаясь пропустить через себя то, что увидел, она забралась на него, и наконец он доказал себе, что не спал, закричав, даже взревев – ни до того, ни после он никогда не чувствовал такой злости, он мог ее убить – черт бы тебя побрал, будь ты проклята – и отшвырнул ее прочь, на пол. Она упала на плечо и сломала ключицу, так никогда и не свыкнулась с мыслью, что это он ее искалечил, кричала и плакала, голая, на полу. Волосы на голове, как смятая шелковая простыня. Он встал и вышел, вышел из комнаты, перешагнул через нее, что важнее всего, ушел от нее, не зная, куда идти, вышел из дома прямо в спортивных штанах и фланелевой рубашке, босой, без куртки, в октябре в Новой Англии, и зашагал, но куда? Где было безопасно? Куда ни пойдешь,