и где началось наше с ним знакомство. Открыл дверцу шкафа с книгами, перебрал несколько. У Волынского была своя обширная библиотека, составленная из старинных рукописных книг и списков. Но иностранными языками Артемий Петрович не владел. А посему одаривать его книгами иноземными не следовало. Мог не так понять. На стене за ореховым кабинетом, заваленным бумагами, картами и неоконченными записками, висела любовно подобранная коллекция астрономических инструментов. Все в отличном состоянии. Поколебавшись, Соймонов снял со стены старинную бронзовую астролябию, бережно обтер и положил на стол.

— Семен! — крикнул он камердинера. — Запакуй в плат парчовый. Возьмешь с собою. К его высокопревосходительству господину Волынскому поедем.

Старый слуга прижал руки к груди:

— Господь с тобою, батюшка Федор Иванович, то ж память-то кака, али забыл?.. — У него покраснел и налился шрам на лице, что бывало в минуты особого волнения. — Астролябиум самим блаженныя памяти великим государем Петром Алексеичем пожалована... Не повезу. Воля твоя, не повезу... Не забыл ли ты про море-то Хвалынско?..

— Помню! — рявкнул Федор. — Али думаешь, мне не дорога оная? Оттого и везу... — И добавил тихо, с грустью в голосе: — Артемий Петрович тоже знает, что дороже у меня ничего нету... Да вели подавать. Надо еще в печатню по пути завернуть.

Надевши шубу на светлый кафтан, Федор Иванович вышел на крыльцо. В глаза ударило солнце. Морозный воздух с сизым дымом перехватил горло, заставил закашляться. О чем напоминал ему этот дым? Какие мысли и неясные образы рождал в голове? Все более из прошедшей жизни... Что-то многовато стал он в последнее время вспоминать, что было. Не к старости ли годы поворачивают? Али в настоящем какая трещина образовалась, неуверенность появилась, потерялась вера в истинность дела по присяжному долгу своему...

Из подклети вышел Семен в полушубке, в валенках. Бог знает, сколько придется ему ждать на морозе барина, коротая время с другими слугами у разложенного костра. Рукою он прижимал к боку сверток, окутанный узорчатым платком. «Астролябия», — догадался Федор Иванович и спрашивать не стал. Оба одновременно подошли к возку.

— Садися к стенке, — приказал Соймонов, видя, как старик медлит взбираться на запятки. — А то ране времени наскрозь прозябнешь.

— Ничо, — пробормотал благодарно Семен. — Мы привышныя. Да и морозу не долго стоять. Вона дым-от из труб книзу гонит.

Не только двор, но и кибитка была полна дыму. Федор Иванович влез следом, довольный восстановленным миром, и крикнул кучеру:

— Пошел!

Кучер Матюша гикнул. Кони дружно взяли с места. Заскрипели полозья. Федор откинулся на спинку, поправил полость и взглянул углом глаза на камердинера. Тот сидел неподвижно, устремив взор перед собою. «А все же гневается, — заключил про себя Федор Иванович, — думает, обеспамятел я. Да разве такое забудешь...» Он закрыл глаза и погрузился в воспоминания о том времени, которое было, наверное, самым счастливым в его жизни, поскольку приходилось оное на молодые годы.

4

Вот так же горько пахла дымом Москва в мае семьсот двенадцатого, когда среди учеников Математико-навигацкой школы пронесся слух, что-де ныне сам государь приедет экзаменовать...

Ах, май, май! Хорошо поминать тебя в февральскую стужу. Если на селе в первый майский день на Еремея-запрягальщика пора было выезжать в поле с сохою, подымать сетево, то в первопрестольной, с легкой руки царя Петра, начинался красный месяц празднествами. Пример тому подали заяузские иноземцы-головеры. Первого мая ставили они в слободе «немецкие открытые столы», разбивали «немецкие станы», устраивали гульбища. От немцев подхватывали праздники школьники. А за ними — посадские. Известное дело: гулять — не робить.

В том году с самого первомая установилась в Москве жаркая сухая погода с ветрами. Кликуши выли на папертях, пугали пожарами. В народе говаривали, что-де царя иноземцы вовсе окрутили, на полонянке лифляндской, из-под гренадерской телеги взятой, женили. То была правда. Еще в прошлом году дал царь девке «Катерине Михайловой» свой «пароль» и ныне в феврале девятнадцатого дня сдержал его, отпраздновав новый брак. А крамольные речи не умолкали. В столице было неспокойно. С вечера загораживали улицы рогатками, выходили по указу обыватели на караулы под начальством уличных надзирателей. Да только мало то помогало. По доношению фельдмаршала Шереметева, «Москва так стоит, как вертеп разбойнич, все пусто, только воров множится, и беспрестанно казнят». Но чем больше крови лилось в застенках страшного «пресбургского короля» (таково было прозвище князя-кесаря Федора Юрьевича Ромодановского) , тем больше разбою и воровства чинилось на дорогах и в самой Москве.

Тринадцатого мая за Пречистенскими воротами в приходе Пятницы Божедомския начался пожар. Не успели оглянуться — ветер перекинул пламя на соседние улицы, и пошло трещать, гулять по порядкам... В архивных документах Кабинета Петра Великого сохранились записи об сем «вулканусовом свирепстве» — погорело тогда девять монастырей, восемьдесят шесть церквей, тридцать пять богаделен, тридцать два государева двора. Частных же, партикулярных домов выгорело до четырех тысяч. Людей сгорело и от гранатного двора побило взрывами сто тридцать шесть человек...

С первыми ударами набата кинулся Федор в пожарное пекло, что-то тащил, кого-то спасал, растаскивал плетни да заборы. Московская родовая усадьба Соймоновых находилась за Калужскими воротами, рассекавшими старый земляной вал, насыпанный еще в 1592—1593 годах, после отражения орд крымского хана Казы-Гирея. Тогда же был построен здесь и Донской монастырь, против стен которого и располагался двор с постройками, перешедший Федору по наследству, как старшему, после раздела с братьями. Место было изрядным. Невдалеке стоял загородный дом опального князя Прозоровского, подаренный Петром Екатерине. Здесь же разместился деревянный дворец из пяти светлиц с пятью же брусяными сенями, с чуланами и прочими постройками. Над светелками во втором этаже была одна большая светлица, над которою высился восьмерик, увенчанный острым шатром с позолоченным яблоком. На яблоке — флюгер, железный всадник. Большой фруктовый сад обрамлялся кустами орешника и черемухой, росли клены и ветлы. Во дворе стояли торговые бани.

Соймоновский двор был на самом берегу Москвы-реки: «взашед во двор на правой стороне изба с сеньми и при них два чюлана люцких, покрыта дранью. В той же избе стан мастерской полотняной на котором основано широкаго полотна онаго Соймонова тритцать аршин. При том же дворе на берегу Москва-реки сад, а в нем яблонных сорок и грушевых пятьдесят итого — девяность дерев».

Огонь не дошел