— А-а, пустяки… Зацепило мал-мало, отец! — Синцов махнул рукой, но на самом деле не переставал испытывать боль, и не только в этой ране.

— Садись, офицера, смотреть моя будет, однако, — с этими словами Агинбек скинул с крупа ишака туго перемотанную плащ-палатку, ловко развязал и расстелил ее возле дувала, опоясывающего селение.

— Ого, никак трофейная? — лейтенант усмехнулся, следя за манипуляциями старика и сбрасывая с себя амуницию и оружие.

— Зачем это мертвому шайтану? Прибрал мал-мало… Моя нужно, если офицера не возря… не возразять.

Синцов рассмеялся, полулежа на разостланной ткани, а аксакал лишь на секунду еле заметно, лукаво прищурился. Он достал «Тюрбан», принадлежавший чекисту, но все это время перевозимый на ишаке, распечатал набор выживания и начал ковыряться в нем со знанием дела. Словно не в первый раз этим занимался.

Агинбек приспустил с лейтенанта галифе, обнажив рваную рану на бедре, задрал гимнастерку, обнаружил на руке и над ключицей Николая места попаданий осколков. Пошамкал губами и стал внимательно осматривать его всего, щуря узкие глаза и поглаживая сухими ладонями все части тела чекиста.

Синяки, ссадины, резаные раны, треснувшее ребро, запекшаяся кровь в ухе после контузии, распухшее колено, выбитые зубы и разбитые губы…

Старик сноровисто занялся лечением друга, омывая раны, смазывая их чем-то вонючим, заклеивая лейкопластырем и шепча молитвы. Между этими действиями он успевал надавливать указательным пальцем в какие-то особенные точки на голове, руках и икроножных мышцах, воздействуя на специальные энергетические узлы. Этим он снимал боль или восстанавливал силы офицера. К тому же старик сунул в рот чекиста кусочек растительной пастилы, попросив, чтобы тот рассасывал ее, не жуя и не глотая сразу.

— Надеюсь, это не из мышиных какашек или орлиного помета? — спросил Николай.

— Соси, офицера… Моя потом говорить, из какой кизяк делать конфета, — с иронией ответил старик.

Время для Николая как будто замедлилось, усталость навалилась огромной невидимой глыбой. Но что-то тревожило уплывающее сознание лейтенанта. Что конкретно — он не мог понять, но все же пересилил себя и вяло спросил:

— Агинбек-ака, там пленные… Два фрица раненых. В низинке, откуда мы с тобой начали. Где я скрадок, как ты меня учил, вырыл и оттуда их достал. Поди убежали они… Надо бы сходить, проверить…

Старик, орудуя над пациентом, даже не изменил выражения лица:

— Однако, Коля-ака, много время песок утекло. Моя делать зиндан. Все три шайтан там. Моя шайтан и твоя два шайтан.

— Какой еще зиндан, уважаемый?! О чем ты, отец? Не понимаю тебя… — Николай вмиг оживился.

— Однако Коля-ака совсем глупый! Моя твоя шайтан ловить, как бешен шакал пустынь бегать. Моя вязать, ремня-веревка, тянуть скала, садить песок, — аксакал показал жестом уровень закапывания фашистов в зыбучий песок, проведя ребром сухой ладони по основанию шеи. — Нельзя бежать шайтан. Как саксаул теперь.

Синцов долго, борясь с онемением конечностей, соображал, пытаясь перевести сказанное мирабом и понять смысл. Дошло, но не сразу.

— Так ты… Ты их связал, всех троих, сделал поводок к скале и закопал в песок? Так?

— Так, однако, — пробурчал сквозь усы старик, массажируя виски офицера.

— Чем ты копал?!

— Не любить моя глупый офицера. Коля-ака помнить плохой песок за бархана?

— Плохой песок? А-а, зыбучее место?

— Так, однако.

— Ну, и?

— Моя туда садить три шайтан.

— Ты их свалил в зыбь?!

Николай аж рот открыл, глаза выпучил, но аксакал еле заметно улыбнулся и стал растирать другие точки раненого, уже на шее:

— Зачема свалил? Шайтан живой, зиндан сидеть.

— Ну ты, старик, дае-е-ешь… Стране угля… Вот же ж придумал… Ха! Ты фрицев обвязал веревкой, закрепил на камне и погрузил в зыбучий песок? Так, что ли?

— Так, однако. Офицера умный, однако.

— А их не затянет в пласты подземные? Там же силища о-го-го!

— Моя стоять смотреть шайтан. Вот здесь шайтан песок, — мираб снова провел указательным пальцем по ключицам.

Синцов представил себе эту жуткую картину — трое здоровенных бугаев-диверсантов, пусть и раненных, обвязаны по рукам и ногам ремнями и погружены по самую шею в зыбь между барханами, а натянутая от скалы веревка не дает песку засосать жертвы. Полное обездвиживание, холод ночью и пекло днем, нестерпимая жажда, снующие мимо лиц насекомые и пресмыкающиеся… Да и хищники с птицами тоже не преминут отведать дармовой жрачки… Лейтенанта передернуло. Он с опаской посмотрел на друга, пытаясь увидеть в старом пастухе-охотнике циничного, хладнокровного палача. Но аксакал с весьма миролюбивым лицом невозмутимо продолжал его лечить.

Николай после внезапной слабости, а затем прилива энергии от контактов пальцев аксакала с его головой ощутил, что боль прошла, и ему дико захотелось спать. Мираб перестал бубнить себе под нос то ли молитвы, то ли какие-то заклинания, нагнулся и легонько дунул в ухо раненого.

Лейтенант встрепенулся, открыл глаза, задышал глубже и ровнее.

— Агинбек, ты просто волшебник…

— Этому меня учить моя мать, а ее мать ее, а ту дед. Медицин Китай… Сейчас моя освободить твоя тело от железа, штопать раны и дать сил. Такой батыр надо быть сильный. Моя твоя ходить дальше. Бить шайтан. Встречать рассвет.

— Хорошо, мой добрый джинн! Я понял тебя и… Я готов к боли.

— Закрой глаза и держать вот это, — старик протянул кнут замызганной, истертой рукоятью ко рту офицера, — зажать зубами и терпеть, Коля-ака.

— У меня все четыре зуба мудрости вырваны, но думаю, справлюсь и без них… Ладно, готоф-ф… — Николай сжал челюстями рукоятку хлыста и напрягся в ожидании.

Аксакал утер рукавом потное лицо, несколько раз потрогал свою бородку и прильнул всеми десятью пальцами к ране бедра. Боль пронзила ногу, но Синцов стоически держался, только чуть выгнулся, крепко сжимая зубами допотопное средство от ора «наживо» оперируемых пациентов. Удивительно, но мозг не взорвался, видимо, рецепторы, притупленные наговорами, акупунктурой[53] и зельем старого азиата, уже не реагировали на эти посылы.

Потом Николай начал бредить. Говорил несвязные фразы про фашистов, их планы, динамит. Шептал про отсутствующую подмогу, вспомнил Гугуш, обмолвился о своей девушке Даше. На минуту открыл глаза, вяло улыбнулся:

— Мираб… Дай я тебя поцелую… Ты хороший… Настоящий… Ты… Дай поце…

Аксакал поднялся, погладил бороду, крякнул, потер руки. И посмотрел на юг, на пока еще темный неровный горизонт за несколько минут до рассвета. Он каким-то потусторонним чутьем чувствовал, что иноземный враг слаб, обременен грузом, напуган. Что он не пройдет и половину пути до железной дороги. А еще понял то, что Синцову нужно помочь. Нет, не вылечить! А завершить начатое, не дать злому шайтану выжить в этой пустыне. Если уж взялись они вдвоем пресечь действия фашистов, то, измотав их и покромсав, теперь нужно добивать.