«Пусть Коля отдыхает! Ему нужны силы. А ты, старый засохший чинар, иди и заверши работу! Чего стоишь, время теряешь? Иди…» — подумал мираб на своем родном языке.

Он прикрыл раненого краем плащ-палатки, оставил возле него оружие, а сам сноровисто снял с ишака тюки, оседлал животное и, размахивая винтовкой, поскакал прочь от аула по узкой, витиеватой тропинке.

2 км от Кызылкудука, Узбекская ССР, 2 мая 1944 г.

— Хоть бы какой вшивый верблюд попался или осел! — сгоряча Мютц сплюнул, промакивая носовым платком лоб и шею. — Угораздило же в центре пустыни высадиться. Теперь тащи все это десятки километров.

— Да-а, лошади или рикши нам бы не помешали, — пробурчал один из солдат, с огромным ящиком за спиной, обитым войлоком.

— Ты бы, Отто, лучше помолчал… — Мютц заскрипел зубами, вновь сплевывая песок и натягивая повязку на лицо. — Ефрейтор чертов! Упустил русских, профукал местных крестьян и скот, потерял бойцов своего отделения. А теперь стонешь и клянчишь.

— Не клянчу я ничего. Все просто в лучшем виде! Все, как и должно было быть, — угрюмо проворчал диверсант, пытаясь преодолеть очередной холм.

— Такими темпами мы суток пять будем плестись до моста… Йозеф совсем сдал. Ковыляет как… Командир, не лучше бы… — встрял в разговор Липке, поддерживающий хромающего товарища.

— Герр капитан, есть связь с Центром, — сообщил радист, засевший в ложбинке между барханами, постоянно прижимавший к вискам наушники.

Встрепенувшийся гауптштурмфюрер скривился, предчувствуя реакцию начальства там, на Большой земле, потер зудящую под бинтом рану на ноге и заковылял к связисту мимо бойца, державшего в поднятой руке проволоку-антенну.

Но на том конце радиоэфира оказался не Скорцени и не какой-нибудь другой руководитель операции «Скорпион», а предводитель местных моджахедов, засевших на границе с Афганистаном. Связь установилась только с ними, отчего Мютц сморщился, вслушиваясь в ломаную немецкую речь тамошнего радиста и показывая кулак своему.

— Докладываю… — офицер СС вкратце изложил суть дела, информацию об отчаянном состоянии группы и попросил сообщить об этом в турецкий филиал абвера. — Следующий сеанс связи через пять часов. Выдвигаемся в сторону железнодорожной ветки Нукус — Навои и к мосту Нукус — Ходжейли, будем прорываться, возможны еще потери. Надеемся на поддержку дружественных союзников-афганцев и помощь транспортом. У меня все. Конец связи.

Мютц передал наушник радисту, долго стоял в задумчивости, потом достал фляжку, сделал несколько глотков и взглянул на связиста сверху вниз:

— Граббе, сворачиваемся и выходим. Кроме рации, возьми вот эти два боекомплекта и запас воды. Отто первым, Ахмет замыкает. Я, Граббе, Липке и Йозеф по центру. Вперед.

Десантники зашевелились, вновь водружая на себя десятки килограммов боекомплекта и амуниции, тяжело поднялись с осыпающегося склона и, выстроившись вереницей, поплелись на юг. Из них один лишь Ахмет, диверсант из Среднеазиатского легиона СС, до черноты смуглый азиат, был одет в форму советского солдата. Он выжил после схватки с русским офицером, в которой погиб его командир, а после получил нагоняй от Мютца. Теперь только две мысли обуревали коллаборациониста: побыстрее ретироваться отсюда, из этого гиблого места, но сначала отомстить врагу — везучему лейтенанту местного НКВД. Хитрый, циничный и амбициозный казах-предатель просто мечтал расправиться с вездесущим русским. Он отвел взгляд щелочек-глаз от первых, ударивших в барханы солнечных лучей в сторону севера, туда, где остался Майер, и очень понадеялся, что тот все же срежет хотя бы одного из двух хитроумных противников. И в ту же секунду оттуда послышались выстрелы…

* * *

Николай открыл глаза. Голубое, ясное небо. Оно приятно заполнило мозг, будто невинная прозрачная субстанция проникла в человека, чтобы охладить его, отвлечь от бед людских и хаоса, творящегося сейчас на земле. Так не хотелось возвращаться в эту злую реальность, видеть и слышать врага, чувствовать боль.

Боль!

Синцов пошевелил пальцами правой руки. Все нормально. Левой. Тоже. Ощутил свободу стоп, с которых кто-то снял тесные сапоги. Стал шевелить пальцами ног, улыбнувшись их подвижности и отсутствию боли. Перебинтованная нога не отдала резью, не заныла. Тут впору не улыбаться, а плясать от радости. Ведь ходока в пустыне именно ноги кормят. Как и волка. И не только в пустыне… В горах, в степи, в тайге.

Николай медленно стал приподниматься на локтях. Вот сейчас стрельнет в раненом плече… Нет. А ребро? Нет?! Хотя да, чуть болит. Ноет, но как-то приглушенно. Словно после обильной дозы наркоза.

Он не спеша сел, поднес руку к лицу, провел ладонью на манер аксакала по несуществующей бороде, этим как бы снимая прошлую усталость и сонливость, возвращая себя в мир живых и здравствующих.

Агинбек!

Где он? В памяти начали всплывать мельтешившие в ауле фрицы, взрывы и стрельба, дым пылающего чинара в центре селения. По локтю, упершемуся в дувал, пополз паук. Лейтенант подавил желание отдернуть руку — грозного вида, но безобидный тарантул, ошибочно принимаемый неместным народом за ядовитого, от легкого движения человеческого тела поспешил сбежать в глиняную щель.

Синцов осторожно встал, уловил звук выстрелов с юга. Неужели подоспела помощь из райцентра?! Или один мираб воюет с фашистскими недобитками? А он, офицер-силовик, околачивается здесь, кривясь от зуда в боку и тяжести в бедре! Позорище.

«Мой фронт здесь, в этом месте, в тылу. Это моя война! Не старого Агинбека, не 24-й дивизии, дислоцирующейся в Средней Азии, и даже не пограничников, стерегущих рубежи Советского Союза, а моя, лейтенанта Тамдыбулакского линейного отдела НКВД Синцова, личная война с немецко-фашистскими оккупантами. На советской земле, в советском тылу. Так иди и сражайся, лейтенант Синцов! Снова в бой, теперь уже до победного».

Николай оперся на дувал, выпрямился, всматриваясь в неровные очертания южного горизонта. Если не получилось гнать врага на север или к нестратегическому Аралу, то нужно сгноить его на юге. Не дать дойти до железки. В холмистой, кое-где гористой местности, недалеко от Зарафшана, закопать, уничтожить этих крыс.

Он стал поднимать и водружать на себя трофейное оружие и БК: «МП-40» с подсумком магазинов, «ППШ-41» с одним запасным диском, пистолет «парабеллум», две гранаты, одна из которых без запала. Закинул на плечо пулемет МГ-34. Крякнул от натуги. Сглотнул густую слюну, пробивая спазм в горле. Все еще прижимаясь к глиняной стене, он побрел вдоль крайней улочки аула. Туда, где заканчивались строения ставшего родным узбекского селения и начинались безжизненные пустоши Средней Азии. Туда, где сражался с врагом-шайтаном старый одинокий мираб.

* * *

Он не был одинок ни раньше, ни сейчас, в самую трудную минуту. Агинбека всегда окружали внучки и правнуки, благодарные дехкане, всегда приветливое начальство. Подолгу находясь в поисках воды или полезных ископаемых в труднодоступных районах, он не ощущал себя забытым и потерянным, кругом жила и дышала пустыня, ему улыбались горы, и охраняло всегда чистое и доброе небо. Пастух-охотник постоянно разговаривал с растениями и пойманными в силки зверьками, с песком и камнями, с небом, с любимой винтовкой. Сидя вечерами у костерка, он делился с огнем воспоминаниями, значимыми событиями прошлого и советовался с пританцовывающим пламенем о дальнейших планах. Мираб в любой ситуации находил силы, волю и энергию. Даже тогда, когда его, молодого сорокалетнего мужчину, затягивала зыбь, а вокруг на десятки километров не было никого, чтобы помочь, он не отчаивался, а просил этот горячий сверху, холодный снизу песок не забирать его жизнь сейчас, а дать возможность исправиться, реабилитироваться, что-то поменять в дальнейшем. И он выкарабкался. Чудом и смекалкой, но веря в дух пустыни, в помощь добрых джиннов.