Но они не тратили времени даром. Утром участников операции словно подменили, теперь не только люди Лахно исправно занимались, но и моховцы, вкупе со своим ломовитым[98] атаманом, и все до единого хунхузы, включая страхолютика Безносого, буквально землю рыли, чтобы заслужить похвалу командира, а Господин Хо снова превратился в джентльмена.

— Что это с ними? — удивился Горчаков.

Лахно смеялся:

— Япошки хвоста накрутили. Подскипидарили как следует. Вот они и взвились.

— Поразительно, — поддержал Лещинский. — Но откуда японцы пронюхали?

— Наивный вы, прапорщик, — усмехнулся Горчаков. — Все мы здесь — японские агенты.

— Хорошо, что их подстегнули, — рассуждал Лахно. — Не доверяю желтомазым… Вишь, как всполошились, цельный день лопочут, лопочут. Проведать бы, о чем талалакают? Хунхузики — народец ушлый, не замышляют ли чего? Я их знаю, чуть ветер переменится, они тебе же в спину и ударят. Проверить бы их?.. Ваше благородие, пускай господин переводчик погуляют поблизу да послухают. Га?

— Мне, Лахно, жизнь не надоела. Желаешь, ступай сам, послушай.

— Я уж кой-что вызнал. Только слабо по-ихнему кумекаю. Но кой-что на ус намотал.

— Оттого слабо разбираешься, братец, что население Китая делится в основном на шесть больших групп, — объяснил Лещинский. — Хань — китайцы, узань — тибетцы, мэн — монголы, мань — маньчжуры, хуэй — те, кто исповедует ислам, и мон — прочие. А прочих — сотни племен и народностей — мяо, яо, танцзя… Имя им — легион!

— Все это очень интересно, но меня волнует другое — что тебе, Лахно, удалось узнать? — нетерпеливо спросил Горчаков.

— Всякую всячинку. Гутарят, неохота, мол, идти, мало платят. Которые интересуются, дадут ли пограбить. Нас китайским матерком пущают: желтому с белым, мол, не по пути, к ногтю их, под корень, как царь ихний какой-то в допотопные времена: всех, кто не косой, вырезал беспощадно.

— Мерзавцы! — пробормотал Горчаков.

Весь день после этого разговора он ходил мрачный, подавленный. Как ни странно, успокоил Горчакова Господин Хо. Он подошел, протянул пачку «Кента». Закурили. Горчаков съехидничал:

— Устали? Тяжко приходится?

— Увы, манкировать далее опасно — лишат возраста, отправят к верхним людям, или, как говорят на Западе, присоединят к большинству. Меня это не устраивает.

Горчаков рассмеялся.

Группа скрытно перебазировалась в крепость Тун-Ян-Мо. Двигались ночью, автомобили шли с потушенными фарами. Начальник гарнизона крепости приказал всем, кроме Горчакова и переводчика, не выходить из казарм.

Неожиданно приехал Маеда Сигеру. Он был приветлив и тих. Вежливо осведомился у Горчакова о здоровье. Командование приказало ему принять участие в операции. Горчаков насупился: японцы ему не доверяют!

— Странно получается! Полковник Кудзуки утверждал, что акция осуществляется силами русских патриотов-эмигрантов, а японские войска лишь вооружают и снабжают группу всем необходимым и, разумеется, поддерживают ее при переходе границы. Не так ли?

— У вас отменная память, господин Горчаков. Но моя — всего ришь набрюдатерь. И советник.

Вон оно как! Маеда приставлен, чтобы «наблюдать» за действиями командира группы, фактически контролировать и направлять его, а при необходимости и заставить выполнить то или иное задание. В противном случае…

Горчаков неплохо владел собой, Маеда Сигеру ничего не заметил…

Ждали сигнала к выступлению. Днем спали, ночью бесцельно слонялись по крепости, спускали деньги в ресторанчике. Хунхузы играли в кости, бешено грызлись, таскали друг друга за косы, хватались за ножи, но появлялся Господин Хо, и страсти мигом утихали.

Горчаков, Лещинский и Маеда Сигеру ночью выезжали на рекогносцировку, затаивались в кустарнике на берегу Турги. Горчаков сидел на охапке влажной осоки, часами смотрел на противоположный берег. Что там? Какая она, Россия? Вдоль берега шли загорелые советские пограничники. Рабочие, крестьянские парни, возможно, сыновья тех, кто отобрал его родовое поместье под Липецком.

Ворвавшаяся в усадьбу толпа крушила и ломала все вокруг, разнесла ажурную беседку — хрупкое, источенное шашелем[99] сооружение, где безусый юнкер Сережа впервые поцеловал сероглазую гимназистку с пышной русой косой…

Погромщики орудовали топорами. Лохматый кузнец с треском свалил беседку, растоптал сапожищами. Кольями забили Бьютти, пегую спаниельку, ласковое, доверчивое существо. Поместье сгорело.

Потом запылала вся Россия. Поручик Горчаков отступал с полком до самого Крыма. Погиб отец, мать скосил сыпняк[100]. Горчакову удалось пробраться на Дальний Восток. Он дрался с красными в Приморье, с остатками белых войск ушел в Китай.

Бинокль задрожал, Горчакова трясло от ненависти, рука сжимала пистолет. Ничего, час мщения близок. Советам будет выплачено по всем счетам…

Наступил июль — сухой, жаркий. Вечером духота становилась нестерпимой, воротник куртки раскисал от липкого пота, лишь глубокой ночью, когда спадал зной, Горчаков выходил из крепостных ворот. Он прогуливался по луговине, разглядывая безвестные цветы. Нагнулся, сорвал самый крупный. Нежные, бархатистые лепестки, длинные желтые тычинки, но запаха нет, цветы не пахнут. Все здесь не так…

В крепость Горчаков возвращался на рассвете. Навстречу ковылял паломник с деревянным молитвенным барабаном. Он беспрестанно встряхивал барабанчик, монотонно повторял:

— Ом мани падме хум. Ом мани падме хум…

Поравнявшись с Горчаковым, паломник протянул скорлупу кокосового ореха — мисочку для подаяний. Горчаков бросил в нее медяки. Он презирал бродячих отшельников гуру, свами[101]: лжесвятые, побирушки. Местные жители благоговели перед этими проходимцами, почитали их за святость. В действительности большинство этих людей захребетники, трутни, паразитирующие элементы, но в милостыне Горчаков им никогда не отказывал.

— Ом мани падме хум. Благодарю, господин. Щедрость твоя да будет замечена всевышним. Человеческий век — пылинка. Милость всевышнего проявится в потомках твоих.

В потомках? Горчаков усмехнулся. Таковых не нажил, не удосужился. Паломник загремел барабаном.

— Свято существующее, свято живое. Не томи в неволе птиц и животных, ибо рождены свободными. Святы ползающие и летающие, бегающие и плавающие. Святы солнце и звезды, все вокруг. Маловеры и грешники да будут прощены, но нет прощения тому, кто поднял руку на собственный народ!

Удивленный Горчаков впился взглядом в паломника, тот не спеша пошел дальше. Деревянный барабанчик размеренно отстукивал: ом мани падме хум… ом мани падме хум…

VII

ГОТОВНОСТЬ НОМЕР ОДИН

Капитана Зимарёва вызвали в отряд на совещание начальников застав. Зимарёв не любил оставлять заставу, казалось, в его отсутствие что-то обязательно случится, поэтому он даже в отпуск уезжал неохотно, предпочитая отдыхать на заставе. Теперь уезжать особенно не хотелось — Зимарёв снова и снова вчитывался в полученные одно за другим спецсообщения, разосланные всем заставам, отрядам, комендатурам Дальневосточного управления пограничных войск СССР.

«…На участке заставы „Турий Рог“ в ближайшее время возможна серьезная провокация, для участия в которой на границу перебрасывается специально сформированная из белоэмигрантов, белокитайцев и других антисоветских элементов группа под командованием бывшего офицера белой