— Кончай ночевать, Петухов! Подъем!

Костя не шевельнулся.

— Рано. Мне еще несколько суток париться.

— Будешь исполнять свои обязанности, а…

— Вот здорово! — Боец радостно вскочил.

— А ночевать здесь, — закончил Данченко.

Костя разочарованно вздохнул.

— Вон что! А я-то думал…

— Всего три ночки осталось, — утешил старшина и, желая подбодрить товарища, добавил: — А мы соскучились. Не можем без тебя,

— Так я вам и поверил!

Петухов тяжело переживал случившееся. Он всегда был исправным солдатом — в роте и на заставе, теперь жестоко терзался, понимая, что натворил. Выгонят из армии, а то и посадят. Все на фронте, а он в тюрьме. «Если такое произойдет, — думал Костя, — мне не жить».

Утвердившись в этом решении, он немного приободрился, но все же выглядел подавленным, удрученным. Многие пограничники ему сочувствовали: нервы сдали, не выдержал человек. Даже не выносивший Петухова повар теперь его защищал. Разве могут советские люди спокойно смотреть, как издеваются над беззащитным населением пусть даже чужой страны? Груша поделился своими мыслями с Седых, тот рассердился:

— Ты что?! Одобряешь?! Если так, я сейчас к замполиту пойду, пусть и тебя на губу сажают. В порядке профилактики…

— Ко мне, Петухов?

— Так точно, товарищ старшина. Кобыла расковалась. На левую заднюю.

— Подкуем. И вот что… Голову не вешай…

У Петухова задрожал подбородок. Злорадствует. Ланке небось все подробно доложил, расписал в красках. Веселый. Оно и понятно, праздник на его улице.

Вошел Ржевский, сухо проговорил:

— Можете идти, свободны.

— Ступай на конюшню, — добавил Данченко. — Я зараз.

Боец ушел. Данченко повернулся к замполиту:

— Зачем вы так? Человек убивается…

— Поделом! Пусть почувствует.

— Парень неплохой… Детства в нем еще много.

Ржевский удивился: говорят, Петухов ухаживает за девушкой старшины, и как будто небезуспешно. Помолчав, понимая бестактность вопроса, он все же осведомился — неясностей не терпел:

— Извини, Петр, деликатный вопрос. Петухов за твоей невестой случайно не приударяет?

— Ухаживает.

— Вот как! А ты…

— А что — я?! Светлана сама решит.

Вот те нá! Ржевский ошеломленно уставился на Данченко. Мягкий, добрый Ржевский несколько лет назад проявил редкое упорство, увез первую красавицу института. Пришлось немало вытерпеть, но преодолел все преграды, разогнал всех соперников…

Петухов держал лошадь под уздцы, Данченко сосредоточенно примащивал подкову.

— Кончай, Костя, переживать. Почернел весь, смотреть страшно.

— Не смотрите, — озлился Петухов. Ишь, добряк! Ликует, что человек в дерьме, аж светится. — Не всем быть чистенькими, но чистеньких, конечно, любят.

— Ты про Ланку? — Старшина усердно работал молотком.

— Чего о ней говорить! Небось теперь презирает меня.

— Не думаю. Лана друга в беде не оставит.

Петухов даже узду выпустил, смирная лошадка отгоняла докучливых оводов.

— Если дивчина на это способна, значит, я в ней ошибся, — добавил Данченко.

Горячее чувство признательности к сильному, немногословному человеку охватило Костю, он ощутил себя маленьким, беспомощным и неправым. Хотелось сказать старшине что-то доброе, хорошее, но Костя промолчал. Данченко потрогал теплую подкову, хлопнул лошадь по лоснящемуся крупу.

— Порядок. Теперь не оторвется.

Поужинав, Костя вернулся на конюшню, еще раз вычистил денник, расчесал Буре гриву, подбросил овса. Дневальный Шарафутдинов похвалил:

— Профессионально работаешь, Петухов.

Денник блестел, лошадь постукивала копытами, негромко ржала, скашивая на хозяина выпуклый глаз. Возвращаться в казарму Костя не спешил — во взглядах товарищей ему виделся укор. Шарафутдинов догадался.

— Прячешься здесь, да? Стыдно, да?

Костя поднял на дневального задымленные потаенной грустью глаза.

— Не надо об этом, Рашид.

— Зачем — не надо? Сегодня же с комсоргом поговорю. Ну, виноват ты, очень виноват. А эти гады? Мы к ихним сволочным капиталистическим порядкам непривычные. Шайтан их порядки, ананнес-ке[104]! Я тоже на такое смотреть не могу. Весной увидел — затрясло всего, зубы застучали, клянусь отцом, не вру. Китайца рубили на берегу.

— Как?!

— На колени бросили, один самурай его за косу схватил, а другой — мечом! Ананнес-ке!

— А ты?!

— Наблюдал. Руки за спину спрятал, чтобы ненароком не стрельнуть. А разрешили бы, я этих гадов…

Костя оживился: значит, не один он такой на заставе. Шарафутдинов сказал:

— Ребята жизни не пожалеют, чтобы тех палачей уничтожить, но… дисциплина должна быть… железной, — волнуясь, закончил дневальный.

И этот поучает! Нигде от наставников не скроешься, даже на конюшне. Все взялись его воспитывать.

Ночь выдалась теплая, играла, плескаясь, рыба, жалобно на одной ноте вскрикивала ночная птица, в камышах заливались лягушки. Девушкин сидел на скамейке, слушал, вытянув длинную шею.

— Хоровое пение, — сказал Ржевский. — Любопытно, что за птица, словно кошка мяучит. Выпь? Надо спросить у Данченко, он местную фауну знает.

— Петр — человек серьезный, на такие пустяки внимания не обращает.

— В таком случае остается проконсультироваться у Петухова, — усмехнулся Ржевский.

Девушкин не принял шутку, нахмурился:

— Вы лучше меня проконсультируйте, товарищ старший лейтенант. Послезавтра комсомольское собрание, Петухов будет строго наказан.

— Наказать, конечно, нужно. Но…

— Фронтовик? Медаль имеет? Ранен? Это не оправдание. Таких, как Петухов, надо гнать из комсомола!

— Не горячись, Дмитрий. Гнев — плохой советчик.

— Поганой метлой…

— Мы с тобой говорили об этом, Дмитрий, зачем начинать все сызнова и…

Ржевский не договорил, подбежал дежурный по заставе.

— Сообщение из отряда. Объявлена готовность номер один!

— Ну, что ж, этого следовало ожидать…

Ржевский, хотя и волновался, действовал четко, знал, что нужно делать. И все же замполиту было не по себе — заменять начальника заставы в боевой обстановке ему не приходилось.

К границе выдвигались дополнительные «секреты», было усилено наблюдение за сопредельной стороной, фельдшер в медпункте готовил вату, бинты, проверял свою аптечку. Ржевский обошел посты, поговорил с бойцами. В камышах, где укрылись Говорухин и Петухов, Ржевский долго рассматривал чужой берег: ни огонька.

— Тишина и спокойствие.

— Если бы… Недавно машины урчали.

— Тяжелые грузовики, — добавил Костя. — Штук пять, груженые. А уходили порожняком.

— Ты уверен?

— Ночью звук далеко разносится. Особенно над водой, — заметил Говорухин.

— Хорошо, Петухов. Спасибо за службу. Теперь не скучаешь? Возможно, придется тебе сегодня пострелять. И не бойся — на гауптвахту за это не посадим. Вот какие времена настали.

— Стрелять я люблю. И прилично выбиваю, между прочим. А губа, что ж… ничего страшного.

— И не обидно, когда за дело, верно?

— Какая может быть обида? Даже приятно.

Ржевский еще улыбался, когда чуть слышно зашелестел камыш. Овчарка напряглась, Говорухин мягко сжал ей пасть.

— Похоже, к нам гости, — определил проводник. — Лодки спускают.

— Наконец-то, — оживился Костя. — А то мы тут мхом заросли.

— Говорухин, сообщите на заставу.

— Есть!

Машина шла медленно, то и дело ныряя в распадки. Узкая дорога петляла меж сопок. Зеленые долины, густо заросшие высокой, в два человеческих роста, травой, шелестели от порывистого ветерка; но