Однако они возвратили его на землю. Улыбка сошла с губ. Одно дело витать вокруг умной абстрактной идеи – и совсем другое слышать, как твоя дочь хихикает в липких объятиях какого-то недоноска. Тут было не до смеха, и Кузьма поднялся. Он знал, что «вещь» надо не только носить в себе – иногда ею можно воспользоваться как оружием. Её можно развернуть таким образом, что люди почуют не только благоговение, но и страх, отчаяние. В конце концов, она может деморализовать настолько, что человек сдастся без боя.

Борька зарычал, и голоса стихли.

– Что это? – взволнованно спросила Полина.

– Это папа, – Кузьма вышел к ним. Ночь была безлунной, и море внизу было похоже на шелестящую бездну. Слабо различались на фоне тёмного неба кроны деревьев, кустарники и человеческие фигуры.

– Отойди, – сказал Максим.

Все трое не видели друг друга: тьма, наполненная отдалёнными волнами, надёжно скрывала их лица. Кузьма не ощущал волнения. Он не знал, что будет делать, но уже знал, чем всё кончится. Собственная непредсказуемость, которая была обязательной оставляющей «вещи», приносила ему удовольствие.

– Вот, значит, как. Пока папка порядок наводит, в его гнезде такое вот творится… Я же тебе, вы***ок, ясно объяснил, чтоб ты держался подальше.

– Отойди, Поля, – властно приказал Максим. Послышался шорох травы под Полиниными босыми ножками. «А у него тоже это есть», – заметил Кузьма, но жалеть из-за этого парня он не собирался.

Он шагнул, засучивая рукава, – между ними оставалось не больше метра. Всё ещё не видя лиц, он чуял запах страха. Кузьме казалось, что он великан, который сейчас опрокинет сверчка. Он уже предчувствовал, как уйдёт из-под его жалкого, школярского удара, нырнёт вправо, сомнёт ударом печень, потом заломит руку и, какая бы сильная она ни была, – он не отпустит, пока не переломит её в области плеча, потом ударит, ещё, ещё, ещё, и сбросит вниз с обрыва!

– Папа, ну постой! – дочь оборвала его мысли. Она тонкой, едва видимой тенью встала поперёк двух мужчин.

– Уйди! – крикнул Максим, но девочка верно угадала, что только её появление заставит Кузьму остановиться.

Когда он понял, что произошло (а исступлённое желание убить не вмиг отпустило его), то разозлился ещё сильнее, ведь этого как раз он не предполагал. Но злость теперь была обыкновенной, человеческой, и он сумел совладать с ней.

– Я с ним потолкую как мужчина с мужчиной, – по возможности спокойно сказал он, – бить не буду. Просто хочу спросить.

– Папочка, папа! Ты такую картину принёс красивую! Я весь вечер на неё смотрела. Ты разве сам не понял, что купил?!

– Что?! Ты мне зубы не заговаривай, Полина. Отойди сейчас же. Я повторять не буду!

– Но ведь там про это, папа, про это, разве ты не понимаешь! Про любовь! У нас любовь, разве тебе нас не жалко?! Дедушке и тому нас жалко, а тебе разве нет?! Мы просто любим друг друга, как те на картине, и ничего плохого не делаем тебе, разве ты не можешь нам разрешить?

– Разрешить?! Чего разрешить-то?! Шляться тут с этим?!.. Пока тебе даже восемнадцати нет! В моём доме будет так, как я скажу, поняла!? И нет, мне никого не жалко! Дед твой ничего не понимает, ясно? Он старый дурак, учить меня надумал, ишь ты! На что мне время тратить. Да я вас всех могу!..

– Можешь, папочка, можешь! Но разве хочешь?! Хочешь? Ты разве меня совсем-совсем не любишь? Совсем-совсем не можешь пожалеть меня?

Кузьма набрал было воздуха в грудь, чтобы ответить, но потом вспомнил картину, и страшное предчувствие, похожее на кошмарный сон наяву, остановило его. Оно пронеслось за секунду и ошеломило его. Он понял, что теперь может разрушить всё, что имеет, если пойдёт дальше. Однажды он уже отказался от них – уйдя на войну, – но тогда ещё была надежда вернуться и быть снова с ними, когда враг окажется повержен. А если убить мальчишку, то никого не останется. Вернуться будет не к кому. Только его братья по оружию останутся – такие же полубезумные тени. И после этого он уже не сможет помочь им, ведь умрёт вместе с мальчиком и своей дочерью.

Кузьма остановился и медленно попятился.

– Ну-ка, Борька, – пробормотал, сам не зная, чего хочет от пса.

Он ещё не до конца осознал, что произошло, но изрядно испугался. Огнедышащее видение, которое лишь на миг возникло перед глазами, было реалистичнее, чем тёплая майская ночь: Полина в нём исчезала последней – в пламени, которое Кузьма хотел, но не мог удержать. Ужас впечатал в его разум мысль: «Я не должен этого допустить»…

Никто не ответил ему. Очнувшись, Кузьма сказал:

– Полина, я не ожидал от тебя. Я недоволен тобой, – его голос изменился, стал прежним – словно он никогда не был на войне.

Кузьма не мог позволить, чтобы они заметили, каких усилий ему стоило остановиться и что это сделало с ним. Он развернулся и ушёл. Невидимые фигуры молодых людей ещё долго стояли неподвижно, не веря в то, что его ярость не вернётся и не докончит начатое. Но Кузьма больше не показывался, и минуты спустя они робко обнялись, Полина заплакала. Потом Борька ушёл.

Глава четырнадцатая

Пятнадцатого мая вода уже была довольно тёплая, и Стрельцов купался долго, потеряв счёт времени. Плавал он хорошо, и солнце уже взошло в зенит, когда он впервые вылез на камни. На одном из самых больших валунов хватило места, чтобы разлечься во весь рост, и Стрельцов чуть не уснул под мягким солнышком. Оно спряталось за дымкой, но грело сильнее, белёсое свечение заволакивало пляж, отражалось от воды, придавало её шуму сонливое однообразие.

Потом Стрельцов очнулся и пошёл плавать во второй раз. Теперь он провёл в воде даже больше времени. Он читал стихи, вспоминал конспекты подготовительных курсов в медицинский институт и думал о Марине. Воспоминания из самых разных частей жизни понемногу сошлись во что-то общее, и он вылез на сушу почти цельным человеком, у которого были разные этапы: этап мира, войны, любви, а теперь, вероятно, наступил этап одиночества.

Рядом с огромным валуном, на котором он намеревался просохнуть, поджидал Кузьма. Вид у него был мрачный, но Стрельцов, внимательно присмотревшись, не почувствовал для себя угрозы.

– Долго плескался. Я уж думал, там и останешься.

– Скучал я по плаванию, Кузьма.

Они горячо пожали друг другу руки, обнялись.

– Прости, что я в таком виде, – сказал Стрельцов смущённо. Он был в одних плавках и мог накинуть только старую майку, в которой пришёл.

– Да брось, забыл, с кем разговариваешь? Я, знаешь, думал, мне показалось. Вижу: мелькнул кто-то знакомый в посёлке, а я не рассмотрел. Забыл. А вчера тесть брякнул, что ты приходил к нам в дом, а потом сбежал и попросил про тебя не рассказывать.

– А, вот оно что, — пробормотал Стрельцов, прочищая уши от воды.

– Чего ж ты так? Еле нашёл тебя.

– Я приехал – тебя дома не было, знаешь же…