– В таком случае вы оба никуда не пойдете.

– Нет, нет, папочка! – торопливо пробормотал Павлик. –Просто даю слово, что буду его слушаться.

– Во всем? – спросил Петя, любивший командовать.

– Во всем, – ответил Павлик.

– Абсолютно во всем?

– Абсолютно во всем, – с легким раздражением сказал Павлик.

– Имей в виду! – торжественно и сурово сказал Петя.

– Ну, уж идите, идите, бога ради, – сонным голосомпробормотал отец, укладываясь на кровать под глупым балдахином. – И только,ради бога, не потеряйтесь, – прибавил он уже совсем еле слышно.

А когда Петя и Павлик спускались по лестнице, то услышалихрап отца.

Разумеется, они потерялись…

Выйдя на улицу, Петя на правах взрослого взял Павлика заруку, чего тот, кстати сказать, терпеть не мог, но принужден был подчиниться,так как твердо усвоил себе любимую поговорку отца: «Давши слово, держись, а недавши – крепись».

Сначала пошли покупать марку. Это оказалось совсем не такпросто, как в России, где марки продавались в любой мелочной лавочке. Здесь жехотя мелочных лавочек было и больше, но почтовые марки в них, по-видимому, непродавались. Никто из продавцов даже не мог понять, чего Пете надобно, хотяПетя весьма бойко объяснялся по-итальянски, изучив этот язык за табльдотом напароходе.

– Прего, синьоре… – говорил Петя развязно, но с испуганнымвыражением глаз, – прего, синьоре, дайте мне уна… уна… – А что именно «уна», немог объяснить: он не знал, как называется по-итальянски марка.

Тогда он вынимал из кармана письмо, слюнил палец и оченьхудожественно изображал, как на него наклеивается воображаемая марка. Он дажестукал по углу письма кулаком, давая понять, что на марку кладется почтовыйштемпель. «Понимаете, уна марка… Уна марка…» На что продавец с чистонеаполитанской экспрессией театрально разводил руками и разражался великолепнойтрескучей скороговоркой, чего Петя, несмотря на свое знание итальянского языка,уже совершенно не мог понять. Так повторилось раз десять, пока, наконец, где-тона третьей или четвертой улице хозяин винной лавочки, увешанной снаружи ивнутри гроздьями больших и маленьких фиасок мандолинообразных бутылок всоломенных плетенках, – не довел их до угла и не показал рукой куда-то вдаль,сказав при этом длиннейшую театральную фразу с одним-единственным более илименее понятным словом «поста чентрале» – то есть главный почтамт.

Мальчики отправились по указанному направлению. Время отвремени Петя останавливал прохожих и, сурово поглядывая на Павлика, спрашивалпо-итальянски:

– Прего, синьоре, дов`э ла поста чентрале?

Некоторые прохожие понимали, а некоторые не понимали, но ите и другие старались оказать всяческое содействие двум молодым иностранцам,желающим купить почтовую марку.

Вообще неаполитанцы оказались чудным народом – горячим,отзывчивым, хотя и несколько суетливым. Правда, они не были похожи на технеаполитанцев, которых мальчики представляли себе по картинкам: красавцы вкоротких штанишках, широких кумачовых кушаках, с красными повязками на курчавыхшевелюрах и жгучие красавицы в кружевных мантильях.

Это были люди весьма прозаического вида: мужчины в черныхпиджаках и выгоревших шляпах, а женщины в коротких черных жакетках ипреимущественно без шляпок. У мужчин была одна общая черта – отсутствиеворотничков: спереди из расстегнутой зефировой рубашки торчала лишь запонка; аженщины были украшены кораллами разных видов.

Проявляя к Пете и Павлику самое горячее участие, они бросалисвои дела, шумной толпой окружали мальчиков и вели их к главному почтамту. Накаждом углу толпа останавливалась, и начиналось бурное обсуждение вопроса, покакой улице следует идти дальше.

Осыпая друг друга скороговоркой, неаполитанцы тащилимальчиков в разные стороны, и, если бы они не держались изо всех сил за руки,их бы, конечно, растащили. К толпе присоединялись все новые и новые люди.Впереди, как перед полковым оркестром, бежали задом, приплясывая и время отвремени падая, уличные дети в лохмотьях, смуглые, как чертенята. Сзади плелсястарик шарманщик с длинной вонючей сигарой в желто-белых усах.

Уже шли не по тротуару, а посередине мостовой. Из оконвысовывались любопытные и, узнав, в чем дело, оживленно жестикулировали,показывая кратчайший путь к главному почтамту. Уже какая-то добрая синьоринавытирала вспотевшую шею Павлика носовым платочком и нежно называла его«бамбино».

Появились собаки без ошейников, почти такие же страшные, какв Константинополе. И вообще все это уже начинало приобретать характер уличногоскандала.

Петя даже немного струхнул. Единственное, что поддерживало внем мужество, было сознание того, что он старший брат и как таковой несет передотцом ответственность за судьбу Павлика. Вертясь в толпе, он продолжалразговаривать по-итальянски, для большей убедительности вставляя французскиеслова из учебника Марго, а также русские восклицания.

– Си, синьорино, си, синьорино, – успокаивали егонеаполитанцы, видя, как он волнуется.

В то же время Петя продолжал с жадным любопытствомрассматривать знаменитый город, характер которого менялся каждую минуту. То шлипо страшно узким, сумрачным переулкам, где прямо из стен домов торчали железныегазовые фонари. То вдруг попадали на ослепительно сияющую белую площадь скаменным фонтаном и старой церковью, из открытых дверей которой слышалисьмедлительные звуки органа.

Один раз на короткое время вдалеке показались невероятносинее море, набережная и ряд очень больших волосатых финиковых пальм. Пересеклишумную торговую улицу, полную движения и блеска. Потом шли мимо глухой монастырскойстены, мимо громадной статуи святого, стоящего в каменной нише. Поднимались иопускались по крутым уличным лестницам – мимо узких, высоких домов, где нафасадах некоторые окна с зелеными жалюзи были настоящие, а некоторые длясимметрии нарисованы красками, но так живо и ярко, что казались настоящими.

Вышли на какую-то улицу, забитую длинным рядом пустых,неподвижных вагонов электрического трамвая. Бастующие кондукторы и вожатыесурово прохаживались вдоль вагонов со своими лаковыми сумками и меднымиключами, переговариваясь с прохожими.