Кафтанов поднял телефонную трубку, набрал четырехзначный номер.

— Сергей Иванович, — сказал, — Кафтанов докладывает. Да. Да. По делу ограбления музея. Да. Пока нет. Часть ценностей найдена, преступник задержан. Конечно, Сергей Иванович. Прилагаем все силы. Желаю здравствовать. — Кафтанов положил трубку, взял из пачки новую сигарету, закурил. Некоторое время он молчал, глядя на Вадима. — Ты думаешь, легко быть генералом? — спросил он.

— А что мне думать, я генералом не стану.

— А это как пойдет. Я тоже думал, что умру полковником. Докладывал наверх о делах наших скорбных, пока начальство довольно, но торопит. Какие соображения, версии, наметки?

— Я начну по порядку, — ответил Вадим, — поэтому разговор у нас долгим будет.

— Ничего. — Кафтанов вновь взял карандаш.

— Силин, — начал Вадим, — арестован, но, как известно, он там был вторым. Плитка и ковка найдены. Остались камин и медальоны. Отработка следов машины ничего не дала. Калугин встретился кое с кем из коллекционеров, поговорил — пока пусто. Мы проанализировали несколько подобных эпизодов. Думаю, что на даче академика Муравьева и здесь поработали одни и те же люди.

— Но кража у Муравьева раскрыта, преступник наказан, что-то ты, Вадим, не туда гребешь.

— Туда, именно туда. В краже у Муравьева полностью сознался Валентин Суханов. Инженер, гонщик, заслуженный мастер спорта, член нашей сборной команды…

— Ну и что, — перебил Кафтанов, — тебе его титулы мешают?

— Нет, не титулы. Я посмотрел его дело. Слишком легко Суханов все взял на себя.

— Подожди, что значит «взял», у него нашли похищенные вещи.

— Не все. Куда делись остальные, он вразумительно ответить не мог. Смолин еще тогда проверил его связи. Суханов никогда не занимался антиквариатом.

— Ну это, знаешь, не оправдание. Вчера не занимался, а сегодня начал.

— Не в этом дело, — перебил Кафтанова Вадим, — не в этом дело. Суханов везде характеризуется положительно. Два года назад он рискнул жизнью, на горной дороге поставил свою машину под удар автобуса, спасая детей.

— Как это? — удивился Кафтанов.

— А так: автобус со школьниками в Дагестане около Гуниба потерял управление, и его понесло к пропасти. Суханов поставил свою машину под удар. Он спас детей и сам попал в больницу. Это поступок.

— Да. Рискуя жизнью, спасает детей, а потом грабит дачу. Не складывается.

Кафтанов встал, зашагал по кабинету.

Что еще?

— Теперь о краже на даче. Большую часть похищенного нашли у Суханова. Не хватало трех икон работы Рублева и картин Фалька, Кандинского и Якулова. Куда они делись, Суханов вразумительно ответить не смог. Вот что он показал на допросе: «Иконы Рублева и картины Фалька, Кандинского и Якулова я продал у комиссионного магазина на Октябрьской улице неизвестному гражданину за семь тысяч рублей…» Далее идут приметы покупателя.

— А деньги нашли?

— В том-то и дело, что нашли ровно семь тысяч.

— Любопытно.

Кафтанов вновь сел за стол, забарабанил пальцами по стеклу.

— Твое мнение?

— Я изучил дело, внимательно прочел материалы суда. Суханов отказался от адвоката. На следствии и на суде он очень торопился поскорее получить срок.

— Обычно так делают те, у кого за спиной более серьезное преступление. — Кафтанов сделал пометку в блокноте. — Интересную историю ты мне рассказываешь. Теперь, Орлов, давай подумаем. Что у Суханова было такое, из-за чего он добровольно бы в острог пошел? Как ты думаешь?

— Думаю, что не такой человек Суханов, чтобы совершить преступление.

— Хорошо, — сказал генерал, — я рад, что ты так твердо уверен в этом. Почему же тогда он взял на себя чужую вину? Исходя из нашей многолетней практики, могут быть две причины: страх и деньги.

— Но за семь тысяч не садятся на восемь лет.

— Опять ты прав. — Кафтанов достал новую сигарету. — Значит, он кого-то боялся?

— Не думаю, — уверенно ответил Вадим, — не такая у него профессия, чтобы бояться. Да и история со спасением детей.

— Вадим, милый, а если он не за себя боялся? Возможно, у него не было выбора. Вдруг он опять кого-нибудь спасал? Такое может быть?

— Такое может.

— Эх, Вадим, ты уже нарисовал себе образ некоего рыцаря, который сам строит мельницы и сам с ними воюет. Что еще?

— Мы опросили всех людей, которые бывали в особняке Сухотина, всех, кроме фотографа Министерства культуры Гринина.

— Почему не допросили Гринина?

— Он в командировке, приезжает сегодня.

— Ясно.

— Я беседовал с Олегом Кудиным. Некто Алимов подсылал к нему людей.

— Кто эти люди?

— Он не говорит. Но, по нашим данным, «телохранители» нового типа. Молодые люди, готовые ради денег на все.

— Алимов тоже, кажется, бывший гонщик?

— Он кроссмен. Выгнан из команды, лишен звания. Пытался провезти за границу крупную партию валюты.

— Ну что же, Вадим, ты, как всегда, скромен. — Кафтанов улыбнулся. — Немного. Есть уже цепочка. Кстати, что делает Алимов?

— Работает шофером в Театре оперетты. Им уже занимается Фомин.

— Значит, так! — Кафтанов встал, давая понять, что разговор окончен. — Гринин, Алимов, все о Суханове. Доложить мне, — генерал сделал пометку в календаре, — через два дня. Кстати, фоторобот отравителя готов?

— Разослан по отделениям.

Напротив служебного входа в Театр оперетты расположилась рюмочная. Фомин несколько раз заходил сюда после работы. Деловито выпив две рюмки и закусив бутербродами, он шел к метро и ехал в свое далекое Тушино. Ему нравилось это место именно потому, что оно было рядом с театром. В феврале сорок пятого, после ранения, комсомол направил его на работу в милицию. До войны Фомин жил в небольшой деревне под Скопином, поэтому Москва заворожила его. Однажды культкомиссия управления наградила его бесплатным билетом в оперетту. До этого дня Фомин никогда не был в театре. Правда, на фронте он видел выступления фронтовой бригады, но о настоящем театре, с бархатными креслами и ложами, отделанными сусальным золотом, Павел Фомин знал по рассказам. Он до матового блеска начистил сапоги, отутюжил синюю милицейскую форму, надел на китель все пять медалей. Он шел в театр, как на праздник. Фомин смотрел «Сильву». Сцена стала для него окном в иной мир, беззаботный и легкий. Там жили веселые мужчины и красивые женщины. С тех пор Фомин зачастил в оперетту. Он уходил в ее мир из послевоенной скудости и неустроенности коммунальных квартир. Сцена завораживала его. А музыка, жившая в нем, делала Фомина увереннее и легче. Теперь героев оперетты он переносил в реальную жизнь.