— Господи, Ты не оставил мне собеседника.

А там, в небе, стихает белый разгул. Проглядывают там небеса. И там, в небесах, кружит, стеная, журавль. И чёрен полётом его очерчёный круг.

И говорит он:

— Господи, Ты не оставил мне собеседника.

Но нем, безгласен Господь. И режет до крови ухо вопль журавля.

И он кричит:

— Господи! Ты не оставил мне собеседника!

Но и опять нем, безгласен Господь. Только ухо разрывает журавлиный вопль.

И тогда шепчет он:

— Господи, сам ли на себя беру я грех такой? Не Ты ли на него меня подвигнул? — и молитвенно на груди сложены кровью саднящие руки его. И к Богу слух его обращён. Но не идёт с неба Слово. А оттуда, из чёрного, журавлём обрисованного круга, летит к нему что-то белое и бесформенное.

«Как вата, — думает он, — нет, нет, как ангел из снежной кутерьмы и плоти. Но нет, ангелы бесплотны, нет — как пламя свечи. Забыл, чем — ватой, снегом или ангелами — мать настёгивала телогрейки?»

— Ах, это ты, девочка, — говорит он. — А тебе так никто и не придумал имени, но лучшего и не найти, наверное, чем так, как есть:

Девочка.

— Да, — говорит он, — но только руку мне подай, я за тобой всегда опаздывал.

И подаёт Девочка ему руку. И, как снег, горяча ладонь её.

А он, он упёрся локтями в край обрыва, оттолкнулся и крикнул:

— …!

И не дрогнула будто в омуте вода, не колыхнулась его чёрная, как зрачок, поверхность.

Он долго не мог устроиться удобно: ныли, будто гнул их кто и заламывал безжалостно, кости. А только ему удавалось расположиться поуютнее, только начинала приятно окутывать его дрёма, как перед глазами возникала свернувшаяся клубком собака, которую он, чтобы прекратить её пустой брёх и будоражащий тайгу вой, скрал в августе и задавил. Он уже знал, что там, наверху, идёт снег. Вспомнив об этом, он стал представлять: бело, бело, бело, бело бесконечно. А когда задремал вновь, явилась его старая мать и, назвав его по имени, которое он уже и не помнил, поманила за собой. Он проснулся, радостно потянулся, затем встал, разгрёб вход и выбрался из берлоги. И будто ослеп, ослеп на время — таким ярким был свет. Он обошёл вокруг своего жилья и, шурша мокрой, мёртвой травой, направился к Ворожейке. Спустившись с сопки, он сразу же оказался перед деревней. И трудно было узнать ему её: он никогда не видел Ворожейку в снегу, и ещё… да, да, так до сих пор и пахнет гарью. Он потоптался на месте, взглянул издали близорукими глазами на странный след, ведущий от одного из домов к речке, и решил, что в доме ночью или под утро побывала, вероятно, россомаха и что-нибудь утащила, что волоком и унесла. Медведь не любил этого зверя. Обойдя деревню и мельком обнюхав следы убежавших в лес на промысел собак, он остановился там, где был когда-то дом искусника глиняных дел Епафраса. Затем забрёл за лиственничное корневьё-чудище, скрылся за ним и уж оттуда подался туда, где будет ждать его мать: к Глухим увалам. Достигнув их, он пристроится под глинистым обрывом, положит морду на лапы и уснёт.

Весной оползёт обрыв, захоронит медведя глина.