– Вы думаете, кто-то из местных? Надо искать в семье, где предки участие в похоронах принимали?

– Степаныч, не обязательно из местных. Ты ж слышал – из города приезжали комсомольцы, они и мумию эту под деревом усадили. Они могли рассказывать кому-то. Писать-то вряд ли. Хотя чем черт не шутит, в те времена многое допустимо было – антирелигиозная же пропаганда! Все средства хороши… Может, в архивах комсомольских посмотреть? Скажи на всякий случай Демину.

– А вот я думаю, картина-то Зинина при чем? Зачем этот хулиган картину ковырял? – спросила Леля.

– Кто ж его знает! – Анисин вздохнул почти как Зина. – Может, человек такой? Любит ломать. – Разговор получился недолгий, так как расстояние от Кристинкиного дома до Милочкиного небольшое.

Тем не менее эта поздняя беседа в сочетании с Зининым рассказом всю ночь перекатывалась у Шварц в голове.

И проснулась она с ощущением огромного интереса к жизни.

Это ж надо! Кажется, таинственная история с убийством реставратора потихоньку начинает проясняться. Хоть что-то вырисовывается в этой темной истории.

Леле Шварц всегда казалось очень интересным понять смысл событий. Не только криминальные, но и обычные житейские события и факты ей требовалось разложить на составляющие, проанализировать, выделить их суть. Это был ее способ жить, и ей даже странным казалось, что не все люди стремятся к детальному пониманию огромного мира событий и происшествий, составляющих их жизнь, отмахиваются от них, выполняют требуемые действия, не особенно вникая в их смысл. Лично ей доставляло удовольствие разгадать любой житейский ребус, проникнуть в его суть и схему устройства – будь то рутинная бюрократическая система подачи документов в какой-нибудь фонд или, как сейчас, разгадка криминальной истории. Криминальная история была, конечно, интереснее.

– Как хорошо, что я к тебе приехала! – сказала Леля за завтраком. И Мила ее поняла. Сказала только: – Да… Очень ты как-то вовремя!

Кристинка пришла сразу после завтрака. От кофе отказалась и начала тараторить что-то про телефон, который за сутки так у нее и не высох.

– Кристина, ты пока с моего можешь звонить, – предложила Мила. Но девушка отказалась – она и номеров-то не помнит. Ничего, скоро высохнет. Она маме сказала, что нечаянно его в озеро уронила.

– Кристина, а что ты думаешь про Зинину картину? – спросила Леля. – Зачем ее злоумышленник на чердаке ковырял? Возможно, жулик ковырял краску, чтобы обнаружить второй слой? То есть хотел проверить, имеется ли он. Это может быть связано с той историей про картину Врубеля, что Саша рассказал. Я вот думаю: может, еще кто-то узнал, что существовал пейзаж Тиунова, под которым находился Врубель? И стал искать эту картину среди тех, что крестьяне забрали из господского дома?

Кристина очень удивилась.

– Но ведь юношеская картина Тиунова, написанная поверх Врубеля, сгорела! Саша рассказывал, что художнику совершенно официально ответили: сгорела. Он два раза запрос делал: в начале двадцатых и потом опять, когда уже очень известным художником стал, – в конце тридцатых. Конечно, он запрашивал официально про картину Тиунова, про Врубеля не писал. Мол, «в женском общежитии находилась моя юношеская картина… Хотел бы вернуть…» Про Врубеля ведь и не знал никто. И оба раза ответили: к сожалению, сгорела в тысяча девятьсот пятом году. Врубель – не Врубель… Что бы там ни было внизу – какая теперь разница, если картины уже давно нет?! Тем более историю с Врубелем не знал никто! Главное, что картины этой уже более ста лет не существует. Кто ж станет искать то, чего нет! Просто жулик этот Зинин неумный, сам не знал, чего искал. Он и лыжи вытащил, не только картину! Может, покататься захотел? Или думал, что лыжи из золота? – Она так энергично жестикулировала, что фиолетовые кудельки ее тряслись.

– Кристиночка, ты очень разумно говоришь! – воскликнула Мила. – Вряд ли за сто лет Врубель не обнаружился бы, если он действительно существовал. Все ценное в тысяча девятьсот восемнадцатом в музеи забрали, сюда специальная комиссия приезжала, очень компетентная. Если б был тут Врубель, уж они бы нашли. И под краской бы нашли. А малоценное, может, где-то по чердакам и сохранилось – тут ведь из господского дома, что в музеи не взяли, крестьяне забирали, никто за этим не следил. Хотя потом коллективизация прошла, война – скорее всего, что даром досталось, даром и ушло: на барахолке обменяли на соль или просто повыбрасывали.

– Что ж, может и так, – согласилась Леля. И перевела разговор на другую тему. – Давайте все же кофе попьем. А, Кристина? Соглашайся, за компанию! А потом я думаю сходить в Теремок. Раз уж я здесь, нужно экспозицию получше рассмотреть, неизвестно, когда в следующий раз в Талашкино приеду надолго. Пойдете со мной?

Мила в Теремок не хотела: она там была уже не раз и Сережу водила. Лучше почитает с ребенком, ему в школу осенью идти. А Кристина сказала, что сходит с Лелей и даже, может, ей там что-то сумеет рассказать об экспонатах, она их уже изучала. Это и ей самой полезно для будущей работы.

Прошел год. Пожаров в Талашкине больше не устраивали. С отъездом княгини жизнь в селе и окрестных деревнях значительно осложнилась. Прежде всего остались без работы мастера-резчики и вышивальщицы. К концу года сходки прекратились. Однако за это время из княгининых конюшен исчезли почти все лошади. Говорили, что Тенишева велела их продать за границу – побоялась за их судьбу в Талашкине: могут и поджечь… Или голодом заморят. Ее собак Лидин также перевез. В Талашкине стало пусто, грязновато. Парк зарастал, озеро покрывалось ряской. Крестьяне перемогались кое-как на сельхозработах, большинство обучавшихся в школе резчиков ушли в Смоленск или Москву: в городах тоже поутихло, и умелых столяров и резчиков, имевших аттестат школы, брали на работу охотно. Ушел в Смоленск и Прохор Хамченко.

Артем с Нюрой о переезде не думали: у них и изба была, и с хозяйством справлялись. Они старались не падать духом, тем более что вдвоем действительно оказалось легче. Много работали на своей земле, купили на имевшиеся у Нюры небольшие сбережения (Артем-то свои на дом потратил) корову и семена. Сельскохозяйственные знания и навыки они получили в школе хорошие, так что работа спорилась. Зимой у Нюры оставалось время на вышивание, изредка ей удавалось продать кое-что в Смоленске. Артем при возможности нанимался на столярные и плотницкие работы. Это тоже редко случалось, раз или два за год всего. Жили в основном от сельского хозяйства. Руки у Нюры огрубели, так что иголка выскальзывала из потерявших чувствительность пальцев, все труднее ей было вышивать.

Спасенную от пожара картину Савоси они на стену вешать не стали: к Нюре могли зайти бывшие соседки по общежитию и узнать картину, что привело бы не только к ненужным объяснениям, но и к подозрениям, могло и до полиции дойти. Артем, однако, изготовил для нее рамку, и так, в рамке, завернув в чистый холст, заховали картину под лавку. Изредка Нюра ее доставала, любовалась: вот озеро, поникшая осока. Вот лебедь у дальнего берега… Счастливые времена, когда они учились в школе…