– Скатертью любуетесь? – спросила Лена, входя с банкой. Она поставила ее не на стол, а на комод в углу. – Это моя прабабка вышивала! Она знатная была вышивальщица, в тенишевской школе обучалась, а потом в княгининых мастерских работала, пока не закрылись. Умерла, конечно, рано, сорока еще не исполнилось. Тогда долго не жили, жизнь тяжелая была.

– Ух ты! Такую бы скатерть да нам в Смоленский краеведческий музей! – воскликнул Муркин. – Ей в музее самое место.

– Нет! – покачала головой Лена. – Уж как в Теремок просили – сама Татьяна Викторовна уговаривала. Да мы с отцом решили не отдавать, пока живы. Потом, когда отца не будет, я, может, и отдам – в Теремок, конечно: все ж там и фото прабабки есть в экспозиции… Пускай будет одно к одному, все вместе уж.

– Так родственница ваша известная личность, если фото в Теремке висит? – спросил Костя.

– Ну, не то чтобы очень известная. После княгини, когда она уехала, эти вышивки уже не нужны были никому, прабабка простой колхозницей стала. А до этого считалась здесь лучшей вышивальщицей. Однако в Теремке одна ее работа сохранилась – фартук вышитый. Ее девичья фамилия была Коноплянникова, а по мужу она потом стала Нестерук. Не помню, под какой фамилией фартук выставлен. Но если захотите посмотреть, вы в Теремке его найдете, на втором этаже лежит, – ответила Лена, помогая Скуматову уложить в сумку молоко и творог.

– И больше у вас ничего от бабки не сохранилось? – спросил все-таки настырный Витя. – Может, даже не ее работы, а просто какие-нибудь изделия того времени – для музея!

– Нет, ничего больше не осталось, все вышивки, какие дома были, пропали. Жили тогда бедно! Отец рассказывает – его мать, чтобы детей вырастить, отдавала вышивки за бесценок в городе: меняла на ситец, на калоши старые… И рада была, если брали! Скатерть эта чудом сохранилась. Еще картина того времени у отца в доме висит, но это будто бы друг прадеда рисовал, сам-то прадед мой на Первой мировой погиб, прабабка одна детей растила, и у дочки ее, моей бабки, такая же судьба. Картину мы тоже решили не отдавать: говорят, прабабке она нравилась, да и деду, отцу то есть моему. Там ведь Талашкинское озеро нарисовано! Это не то, что во Фленове вы видели. В Талашкине тоже раньше озеро большое было, за парком. Сейчас оно высохло, борщевик там один растет, в низинке, а дед наш озеро это еще застал, помнит его! Вот и картину любит, не хочет ее продавать. Хотя Татьяна Викторовна предлагала, говорила, что, мол, музей заплатит хорошие деньги.

На «Волге» доехали быстро. Валерий Андреевич Костю с Витей до дома довез, помог банки выгрузить, бибикнул на прощание и укатил.

После Савосиного ухода из Талашкина Прошка Хамченко стал вести себя еще более активно.

– Боятся они нас! – рассуждал он на сходке. – Вот арестовали Савосю, а в город в кутузку не повезли – отпустили. «Иди, – говорят, – на все четыре стороны». Ничего они нам не сделают. Поняли, что за нами сила.

Артем слушал молча. Он теперь тоже стал ходить на сходки: попробуй – не пойди. Свои же заклюют. Главное – поджечь могут. Прошка мстительный, он и своего брата крестьянина не пожалеет, если против пойти. А ведь у Артема почти достроена изба…

Он строился в Раздорове – там селились многие мастера деревообделочных мастерских. Платила княгиня неплохо. Избу он ставил сам, она была почти готова. Теперь на сходке он слушал Прошку с горьким чувством. Что Савосю в кутузку не посадили, он был рад – все ж почти десять лет в одной комнате жили, понимали всегда друг друга хорошо, дружили. В последнее время, правда, дружба разладилась. Из-за сходок, и еще больше из-за пожара того. Если бы Тиунов и другие такие же, как он, сразу за Трубниковым и братьями Панковой не пошли, может, и не имел бы сейчас Хамченко такую силу. Тогда еще можно было не послушаться.

Горечь была вызвана чувством сожаления: все могло сложиться иначе, и ставил бы Савося сейчас избу рядом с его! Если б смутчики эти его не соблазнили, не было бы этой истории – с пожаром, с арестом, с последующим уходом из Талашкина. И оставались бы они всю жизнь соседями… Чего ж лучше?

С детских лет они дружили втроем: Артем, Савося, Нюра. В последние годы Артем стал видеть в Нюре не только друга, но и привлекательную девушку. Нюре же нравился Савося, однако она своих чувств не показывала, ни один из парней о них не догадывался. Савося, со своей стороны, и в мыслях не имел за Нюрой ухаживать. Поэтому треугольника не возникало, и Артем имел все основания надеяться на взаимность.

Смутчикам Артем теперь не сопротивлялся, старался не высовываться сильно, а по большей части помалкивал. Сказать правду, боялся он их. Особенно Прошку Хамченко. Прохор в последнее время набрал большую силу. Он стал известен и в губернском революционном комитете – так он Артему по секрету сказал – может, и соврал. Во всяком случае, на талашкинских сходках Хамченко стал теперь главным: диктовал поручения, определял, как будет ячейка себя вести в тех или иных обстоятельствах. В последнее время на сходках много говорили о том, что нужно поддерживать страх у княгини и ее окружения.

– Смотрите: она нас давно боится, а все ж не уезжает. Почему не уезжает? Значит, мало боится! – говорил Прохор.

– А зачем ей уезжать? – спрашивал Артем. – Зачем нам, чтобы она уехала, то есть? Без нее столярные мастерские закроются. Где еще мы столько заработаем?! И вышивки никто не станет брать… А ведь из всех окрестных деревень бабы и девушки заказы на вышивки у княгини получают, кормятся этим целые семьи. Да и вообще… Она добрая!

Хамченко снисходительно объяснял:

– Не понимаешь ты, глупый Артюшка, диалектики! Когда от княгини и других бар избавимся, мы много лучше жить станем! Подумай сам: сколько у нее самой денег и сколько она дает тебе. Ведь она платит тебе, Артюшка, крохи в сравнении с тем, что у нее имеется. Буржуазия и помещики живут за наш счет. И усадьба эта, и конюшни, и земли, и лес – все наше станет, когда от них окончательно избавимся. Поделим все между собой и будем жить хорошо – как княгиня сейчас живет. Чем мы ее хуже?!

В конце концов, Хамченко убедил всех, что необходимо устроить еще один пожар. А то отстает Талашкино. Везде в округе пожары полыхают, а в Талашкине только и сгорели, что два сарая. Долго решали, что поджечь. Прошка предлагал конюшни или флигель для гостей. Однако большинство присутствующих не соглашались на большие поджоги, могущие повлечь за собой жертвы: флигель так и вовсе рядом с господским домом… Больше всех против таких крупных поджогов возражал Артем. Он вел себя при этом необычно для него смело: испугался за княгиню. Остановились на наименее опасном варианте: поджечь женское общежитие. Оно находилось в отдалении от других построек, из школьниц там уже никого не оставалось. Жили две девушки, но они были окончившими школу мастерицами-вышивальщицами. Одна из них должна была на днях выйти замуж и все равно покидала общежитие. Второй была Нюра Коноплянникова.