– Оставь ты посуду, я потом уберу, – сказал Костя, двигая мышкой. – Посмотри лучше на это фото. Оно сделано в день убийства Саши Красухина, в девять-тридцать пять. Это ведь ты? Почему ты ничего не сказал? – Хотя готовился Костя долго, вопрос прозвучал слишком резко, в лоб, и сам Костя это тотчас почувствовал.

Витя молча придвинул стул и вгляделся в экран. Изображение было нечетким, но себя он узнал сразу. Лицо его стало медленно покрываться краской.

– Тут плохо видно, – пробормотал он наконец. И после паузы заговорил увереннее: – Но я не буду отпираться: я действительно разговаривал с Сашей в день его гибели.

Он помолчал. Костя молчал тоже. Наконец Витя продолжил:

– Мы ведь накануне чуть не подрались, ты помнишь, наверно. Я был виноват, это я драку начал. Я сразу после этого уехал в Смоленск. А поздно вечером Саша мне позвонил. Саша все-таки был очень интеллигентный человек, я по тому звонку почувствовал. Я уже немного остыл к вечеру. Ну, и он тоже. Он сказал, что думает все время об этом происшествии и понимает, что он неправ. Но не в том, в чем я его обвиняю. Он сказал, что хотел бы со мной объясниться. Мы договорились, что я утром, когда приеду, подойду к храму. Он там будет работать с девяти.

Я приехал в Талашкино почти в девять и пошел сразу к храму, к тебе не заходя. Возле Теремка встретил Сашу – он тоже только шел работать. Мы не стали на холм подниматься, а прогуливались по яблоневому саду, что за школой. Разговаривали. Снимок в это время сделан. – И Витя замолк.

Костя тоже заговорил не сразу, он продумывал Витины слова, искал свои.

– Я не спрашиваю, о чем вы говорили, – сказал он после паузы. – Но скажи хотя бы, как вы расстались? Не видел ты там кого-либо еще?

– Ну, мало кто проходил… – опять после молчания ответил Витя. – Кто на работу в музейный комплекс шел, человека два-три встретились. Я ведь не всех знаю. Татьяна Викторовна в школу шла, поздоровалась, с Сашей парой слов перекинулась, в гончарную мастерскую человек зашел – не знаю кто. По берегу кто-то с удочкой шел, далеко. Я ж не всех знаю. Но это все раньше, часов в девять, даже, может, еще до девяти. А потом мы с Сашей ушли в сад – чтобы поговорить, там никого не было. Не думаю, чтобы эти встречи существенны были для полиции, я потому и не хочу Анисину рассказывать – чтобы не усложнять следствие. Тем более, он пристанет, как банный лист: о чем говорили. А я не хочу этого рассказывать. – В голосе Вити звучала почти просьба.

– Вы только в саду гуляли? – спросил Костя.

– Да, только в саду. Потом я к тебе пошел. По дороге еще зашел в кафе – хотелось одному посидеть, осмыслить разговор. Около часа там сидел. Поэтому мы с тобой и разминулась. А Саша не знаю, куда пошел – наверно, в храм. Он же туда собирался.

Посуду убирали вместе, но молча. Костя Вите поверил не до конца. Какой-то нехороший осадок остался. Сказать ведь все можно, неубедительно это. И очень Витя боится вмешательства полиции. Костя такие вещи чувствовал.

Когда Муркин вошел в комнату в городской одежде и с рюкзаком за плечами, Костя не удивился.

– Решил домой съездить? – спросил он подчеркнуто равнодушно. – Может, до завтра подождешь, переночуешь здесь?

– Надо ехать, – пожал плечами Витя. – Мать звонила, что соскучилась, я пообещал ей сегодня вечером приехать. – Муркин жил с матерью в двухкомнатной хрущевке на улице Николаева, мать работала поваром.

Костя вышел проводить Муркина и закрыть за ним ворота. Провожать выскочила и Муха. Она успела полюбить Виктора, вилась вокруг него, а почувствовав неладное в отношениях двух друзей, выскочила даже за ворота – видимо, с намерением довести Витю до автобуса.

Костя не стал запирать ворота, только прикрыл их неплотно, оставив Мухе возможность вернуться цивилизованно, хотя она, конечно, и через забор могла перемахнуть при необходимости. На душе у него было грустно. Неужели кончилась дружба с Витей Муркиным? А ведь хорошо дружили, вот и Муха к нему тоже привязалась…

Они познакомились три года назад. Абитуриент Разумов принес документы в университет, а перешедший на пятый курс Муркин сидел среди принимающих документы. И Костя как раз к нему попал. Они поговорили и понравились друг другу. Оба были основательные, неторопливые. Оба старались выполнять порученное тщательно. Потом в течение года встречались в коридорах. Выяснилось, что есть общие интересы, стали иногда вместе проводить досуг, ходить друг к другу в гости. После окончания университета Муркин, который учился на историческом, устроился на работу в краеведческий музей. Уже второе лето он проводил у Разумова – по крайней мере, приезжал часто, жил неделями.

Витя говорил, что ему нравится Талашкино, потому что оно напоминает детство. В детстве его привозили на лето к бабушке – в деревню Бобыри, недалеко отсюда, по другую сторону шоссе. Бабка давно умерла, но Витя ее помнил и Бобыри свои любил. В прошлом году Витя с Костей даже съездили туда. Соседи Витю помнили, и он вроде был рад с ними встретиться. Но потом сказал Косте что-то в том духе, что, мол, все там другое и вообще «нельзя войти в одну реку дважды», и про Бобыри они после этого не говорили.

Много больше, чем Бобыри, привлекала Витю Кристина. Костя не совсем понимал, чем так понравилась Муркину его бывшая сокурсница. Девчонка как девчонка, со стихами девчачьими, с прибабахом значительным.

«Ну, это-то потом слетит, – думал рассудительный Разумов. – Может, и подходит она ему».

В общем, он Муркину в его любви не перечил и о Кристинке плохо не высказывался.

«Любовь зла», – философски думал он.

Сейчас Разумов был сильно недоволен собой. Не так он говорил, не то. Бестактно получилось, и не узнал ничего. Спросил в лоб, как дурак. Ну кто ж ему правду скажет… В общем, загадка так и осталась загадкой. Почему Витя соврал ему тогда, что приехал поздно, почему не обмолвился о встрече с убитым в тот день реставратором ни в полиции, ни даже Косте? Ведь это важно, ведь, может, Витя последний, с кем Саша разговаривал…

«Подведем итоги, – сказал себе Разумов. – А) друга потерял, и, кажется, навсегда; б) не узнал ничего. Вопрос: что же делать дальше?»

С этой тяжелой мыслью он заснул – в одежде, на диване. До своей комнаты, где обычно спал, не добрел. Заснул нечаянно, устав от дум, в столовой.

Этой осенью княгиню поджидало еще одно горькое разочарование в школе. Она сидела в Талашкине, сожалея о своем начинании – о создании школы, но будучи не в силах что-либо изменить. Ее намерения оказались не поняты, ее помощь не встречала благодарности, ее чувства отвергались. В этот 1905 год обострилось все. На вручение аттестатов во Фленове она решила не ехать, хотя оставалась на осень в Талашкине ради этого торжества. На вручение аттестатов поехала одна Киту.

Как выяснилось вскоре, княгиня поступила правильно. Святополк-Четвертинская вернулась бледная, ее обычно спокойное лицо выражало глубокую печаль и смятение. Вернувшись, она не пошла сразу к Мане, чтобы рассказать ей о торжестве, а ушла к себе в комнату. Маня не решилась ее беспокоить – придет в себя и расскажет. И действительно, вскоре Киту нашла в себе силы встретиться с подругой. Она старалась смягчить краски, зная, каким потрясением будет для Тенишевой происшествие. Тем не менее инцидент, на котором она, к счастью, не присутствовала, стал для княгини не меньшим испытанием, чем предательство Савоси Тиунова.