Я так засмотрелась на этих ребят, что, лишь когда они встали и вышли, начала думать о том, какой прием меня ожидает у Марни и Чарльза. Может, они дальше порога меня не пустят? Или вообще не откроют дверь? Я постоянно изводила себя разнообразными переживаниями вроде этих. Все они сейчас казались совершенно несущественными: состояние моих ногтей, какой-нибудь слух, циркулирующий по офису, всякие высказывания моей матери или, наоборот, ее игры в молчанку. Джонатан учил меня снижать градус переживаний, трезво оценивая их реальный масштаб: мои ногти не интересовали ровным счетом никого, кроме меня самой, даже самый скверный слух мог обернуться для меня самое большее потерей работы, повлиять на то, что говорит моя мать, было не в моих силах. Я попыталась применить этот подход к новой причине для беспокойства, но он не только не унял мою панику, а, напротив, еще усилил ее. Ведь если смотреть шире, речь шла не просто о том, откроют мне дверь или нет и каким тоном со мной будут разговаривать. Речь шла о траектории развития едва ли не самых важных отношений в моей жизни. Я не могла умыть руки, как это было с моей матерью, и просто смириться с тем, что она находится в ужасном месте. И не могла делать вид, что самый худший исход скажется только на маленьком уголке моего жизненного пространства. Потому что таких маленьких уголков можно опустошить лишь считаное количество, прежде чем комната начнет выглядеть неуютной.

Мы с Марни не разговаривали целую неделю. Я знаю, это не кажется хоть сколько-нибудь долгим периодом, но для нас подобный перерыв был необычным. В школе мы почти не расставались: звонко смеялись в автобусе, сидели за одной партой, обедали в школьной столовой. А во время учебы в университете созванивались каждый день, потому что случалось очень много важного и каждой новостью хотелось поделиться с подругой, ведь ей это тоже могло показаться смешным, интересным или полезным. И, даже повзрослев, мы общались как минимум раз в день, не обязательно по телефону. Иной раз это было короткое сообщение, или письмо по электронной почте, или просто фотография, но – как в детстве, когда папа научил нас с Эммой делать телефон из бумажных стаканчиков и мотка нити, туго натянутой между окнами наших спален, – это был канал, который всегда связывал нас друг с другом.

Я не знала, как возобновить общение. Всякий раз, когда я об этом думала, внутри у меня поднималась волна паники. Мне не хотелось признавать, что, будучи поставлена перед необходимостью сделать выбор, она выбрала не меня. Более того, она впервые за всю жизнь выгнала меня из своей квартиры! Невыносима была мысль, что наш разрыв может быть чем-то непоправимым. Вот бы, как раньше, отправить ей фотографию сэндвича с бобами, который я накануне ела на ужин, или закатного солнца, или забавного завитка, обнаруженного в тот день в моих волосах!

В какой-то момент я даже задумалась о том, чтобы выйти из метро и податься в сторону дома. Думаю, мне там было бы вполне неплохо. Заказала бы какой-нибудь еды с доставкой и посмотрела что-нибудь по телевизору. Но я поехала дальше. Мне хотелось увидеть Марни. Мне необходимо было ее увидеть.

Еще секунду назад я притворялась, что все в полном порядке – это знакомая станция, знакомый путь, знакомый дом, – а потом меня вдруг накрыло липким страхом. Я знала, я была совершенно уверена, что Марни не пожертвует нашей дружбой полностью. Но сейчас спрашиваю себя: настолько ли я была в этом уверена, как мне тогда казалось?

Будь я так уверена, так железобетонно в этом уверена, сделала бы я то, что сделала?

– Добрый день, мисс, – скороговоркой пробормотал консьерж, когда я вошла в холл.

– Добрый вечер, Джереми, – с улыбкой ответила я.

Он не поднялся, не вышел мне навстречу, не заявил, что я здесь теперь персона нон грата, и не потребовал немедленно покинуть здание. Меня это несколько приободрило, пока я стояла в ожидании лифта.

Я надеялась, что Чарльз будет еще на работе и я смогу поговорить с Марни с глазу на глаз, объяснить ей ситуацию так, как она виделась мне. Я знала, что смогу донести до нее свою точку зрения.

В лифте было пусто, и, поднимаясь, я внимательно разглядывала свое лицо в зеркальной стене. Думаю, я всегда знала, что Марни предназначена для такой жизни – с паркетными полами, хрустальными люстрами, консьержами и зеркальными лифтами, в которых зеркала неизменно были безукоризненно чистыми, без единого развода или отпечатка.

Я подошла к их квартире и нажала кнопку звонка, но мне никто не открыл. Лампочка над дверью перегорела, и я была окутана сумраком, стоя в серой тени посреди золотистой дымки, которую излучали справа и слева светильники над соседними дверями. Это было очень красиво, темень среди света, – красиво и немного пугающе. Я потопталась перед дверью, потом, выждав минутку для приличия, позвонила во второй раз, задержав палец на кнопке.

И снова никто не открыл.

Я приложила ухо к двери раз-другой, пытаясь различить голос Марни, или радио, или шум машин, проезжающих под открытым балконом. Но единственное, что мне удалось услышать, – это шорох собственной кожи, которая терлась о массивную деревянную дверь. Я отодвинулась и огляделась по сторонам. В коридоре никого не было: ни жильцов, ни гостей.

Я принялась рыться в сумке. Я точно помнила, что он там. Я очень давно им не пользовалась – не возникало необходимости, – но решила, что когда-нибудь он может пригодиться, и оставила у себя. Он – ключ – обнаружился на дне небольшого кармашка, вшитого в подкладку моей сумки, потайного отделения, где я держала обезболивающее, тампоны и тюбики губной помады.

Я замерла, прислушиваясь, и вставила ключ в замочную скважину. Потом убрала руку и снова завертела головой, желая убедиться, что за мной никто не наблюдает. Но я по-прежнему была в коридоре одна.

Поверь, я не собиралась делать ничего дурного. Тогда я не предполагала, к чему все это приведет. Откуда мне было знать? Я вообще не забегала в своих мыслях далеко вперед, когда вспомнила, что у меня должен быть ключ, а потом нашла его.

Хотела бы я сказать, что собиралась занести цветы или, может, оставить красивую открытку со словами примирения. Не хуже было бы уверять, что я решила приготовить им на ужин нечто совершенно особенное.

Но все это была бы ложь – ложь того рода, относительно которой я уже предостерегала тебя, ложь настолько притягательная, что тебя самого так и подмывает в нее поверить.

У меня не было никаких оснований полагать, что не более чем через десять минут Чарльз будет мертв.

Я вошла в квартиру. Наверное, я планировала – и сейчас мне очень важно, чтобы ты знала это, чтобы ты понимала мои намерения, – быстренько осмотреть первый этаж, потом второй, после чего вернуться обратно в коридор и подождать возвращения хозяев. Я не собиралась ничего ни трогать, ни брать, ни задерживаться в квартире надолго.

И уж определенно я не планировала никого убивать.

Я хотела заскочить в кухню. Заглянуть в холодильник. Это позволило бы понять, была я все еще желанной гостьей в этом доме или нет. Если в ящике для зелени нашлась бы клубника, значит Марни ждала меня. А если в морозильнике обнаружилась бы невскрытая упаковка мороженого, то она определенно была на моей стороне. Мороженое она покупала только для меня. Тогда я могла бы сделать вывод, что ничего еще не кончено, что наша дружба не разрушена до основания, что Марни не хочет меня терять.