Я думала, что смогу это сделать. Думала, что смогу быть такой же бесстрашной, каким был Джонатан.

И ошибалась.

Я кое-как продвигалась, держась за выступы в скале слева от меня и аккуратно переставляя ноги одну за другой, изо всех сил вжимаясь спиной в каменную плиту. Я аккуратно перебралась через крапиву, заставляя себя не опускать глаза и смотреть прямо перед собой.

– Встретимся на вершине, – прошептала я, обращаясь главным образом к себе, но в то же время и к синеве над морем. – Когда-нибудь, – произнесла я, – я отыщу тебя и мы встретимся на вершине.

Я заметила, что руки у меня слегка дрожат, и вдруг поняла, что плачу. Дыши, приказала я себе, но дышать не получалось. Горло постоянно перехватывало, и я обнаружила, что тщетно ловлю ртом воздух. Дыхание смерзалось в глотке, не доходя до легких, лихорадочные попытки вдохнуть царапали горло, и меня так трясло, как будто я готова была развалиться на части.

Я старалась привести мое дрожащее тело в равновесие на уступе утеса, заставить ноги стоять на месте, но у меня не выходило. Я села и сжалась в комочек, пытаясь стать как можно меньше, надеясь не сорваться, и сидела так до тех пор, пока дрожь не унялась. Я почти затихла, если не считать негромких полувздохов-полувсхлипов, шелестящих в груди.

В конце концов я поднялась и двинулась назад, обратно к развилке, касаясь рукой скалы, не думая, не чувствуя, изо всех сил стараясь не пораниться. Затем пошла другой дорогой – по ступенькам слева, как и в первый раз, – и добралась до вершины.

Я потерпела неудачу. Снова.

Я забралась на поросшую травой бровку и села, обхватив руками колени и глядя на море.

А потом заплакала.

В моей жизни было совсем не много людей, которых я любила, но, думаю, справедливо будет сказать, что самую большую мою любовь выковала смерть. Я была безумно влюблена в Джонатана, когда он погиб. Нас не успели потрепать житейские бури и мелкие бытовые неурядицы, без которых не обходится ни одно супружество. Наша любовь не успела еще выдохнуться на длинной дистанции. Мы были все еще одержимы друг другом, и то, что мне нравилось в нем больше всего – его педантичность, организованность, фирменный способ складывать носки, всклокоченные со сна волосы, – еще не приелось и не начало раздражать.

Если быть до конца откровенной, я не уверена, что это когда-нибудь случилось бы. Он всегда был самым лучшим. По утрам наливал нам апельсиновый сок и протягивал мне первый стакан, а себе оставлял второй, потому что помнил, что я не люблю густую и терпкую взвесь со дна коробки. Отдавал мне свои перчатки, потому что у меня мерзли руки, хотя ему самому наверняка было холодно. Безропотно садился за руль в долгих путешествиях, потому что я наотрез отказывалась учиться водить машину: мне ненавистна была одна мысль о том, что придется так долго сидеть неподвижно. Порой я приходила с работы домой и в прихожей ощущала запах хлорки и полироля, значит Джонатан снова сделал за меня уборку, пока я встречалась с Марни и развлекалась в свое удовольствие. Он каждый вечер задерживался в гостиной и выключал свет, когда мы шли спать, чтобы мне не приходилось подниматься в спальню по темной лестнице. Он демонстрировал свою любовь ко мне миллионом самых разных способов. Он верил в любовь, которая доказывает себя делом, снова и снова, которая ощущается каждый миг, которая щедра и никогда не бывает чем-то неважным. Эта любовь навеки законсервировалась в том виде, в каком существовала, когда его не стало.

Марни была моей второй величайшей любовью. Но я чувствовала, что потеряла и ее тоже. И это утрата совсем иного рода. Джонатана судьба отняла у меня разом. Марни же ускользала из моей жизни постепенно. Я была как песок: неподвижная, неизменная, застрявшая на одном месте. А она – как морская волна: зыбкая, увлекаемая прочь силой, намного более могущественной, чем мы обе.

Был миг, когда она еще могла сделать выбор. Она могла попросить уйти Чарльза, а не меня. Могла вывернуться из-под его руки, обнимавшей ее за талию. Но она этого не сделала. Поверила его словам о том, что он невиновен, что это я лгунья. Бывают стихийные бедствия такого масштаба, что после них практически невозможно восстановить утраченное.

Я поднялась и двинулась обратно в гостиницу, раздумывая, не плюнуть ли на все и не вернуться ли обратно в Лондон. Но номер был уже оплачен, поэтому я разобрала свой рюкзачок и пустила в ванну воду, такую горячую, что запотели краны и зеркало, а все помещение заполнилось паром. Я разделась и погрузилась с головой, чувствуя, как потянули меня ко дну мгновенно отяжелевшие волосы, едва мое лицо прорезало поверхность воды. Солнце уже клонилось к горизонту, и на кафельных плитках играли причудливые тени. С улицы под окном доносились чьи-то голоса: маленькая девочка восторженно визжала, мужчина смеялся.

Я поднялась в ванне, разбрызгивая воду, и приникла к стеклу с матовым узором, прижавшись телом к стене, чтобы его не увидели снаружи. Девочка была совсем маленькая, лет семи-восьми, в одном купальнике. На ее отце были плавательные шорты, еще не успевшие высохнуть, так что от воды отсырел низ футболки – и я вспомнила наш отпуск на взморье в Корнуолле, когда мой отец тоже разгуливал в таком же виде после целого дня, проведенного на пляже. Женщина – мать девочки – шла позади, перекинув через плечо два пляжных полотенца и неся в руке большую плетеную корзину. Девочка снова залилась смехом и в самом прямом смысле согнулась пополам, не в состоянии идти дальше, настолько все ее существо было поглощено этим смехом. Ее отец тоже смеялся – над ней, над ее радостью, над ее бесстрашным звонким смехом. Мне тоже захотелось быть частью этой семьи.

Я натянула халат, взяла из-под раковины фен и вернулась с ним в комнату. Я воткнула его в розетку. Я намеревалась высушить голову, одеться и стать частью этой семьи.

Я не имею в виду в буквальном смысле. Я не собиралась буквально становиться частью этой семьи.

Но я была полна решимости стать частью чего-то большего, чем я сама.

Я прошла по коридору и миновала стойку регистрации. Вышла из лобби и зашагала по узенькой дорожке, по обеим сторонам которой бежали небольшие ручейки. Повсюду горели огни: в пабах, ресторанах, других отелях. Я двинулась к морю, по тропке спустилась по крутому склону на галечный пляж. Какие-то ребятишки, совершенно голые, если не считать накинутых на плечи полотенец, носились вверх-вниз, взбегая по склону и возвращаясь обратно навстречу родителям, которые поднимались медленно, разомлев после целого дня моря, пляжа и игр. Двое мужчин, сдвинув темные очки на макушку, несли пляжные зонтики. Две женщины со стянутыми в тугой хвост волосами и отпечатавшимися изнутри на льняных рубашках влажными треугольничками бикини шагали налегке.

Я попыталась представить себя на месте одной из этих женщин: рюкзачок на спине, дети носятся вокруг, путаясь под ногами, на влажную кожу налип песок, – и мое воображение немедленно нарисовало рядом со мной Джонатана с пестрым пляжным зонтом на плече.

Даже тогда я не видела будущего без него. Это было глупо. Потому что к тому моменту он был мертв дольше, чем мы прожили вместе.