Мы вернулись в дом и занялись, было, своими прежними делами – Джастин паял что-то в очередном подобранном на свалке радиоприемнике – пахло канифолью и разогретым металлом, я смотрел фильм про парашютистов, десантирующихся в самых, казалось бы, невозможных условиях: в охваченных пожаром местностях, на единственную, не затронутую огнем поляну; при ураганном ветре, точно рассчитав его скорость и соответствующую траекторию своего полета, в специальных обтягивающих комбинезонах из сверхпрочной ткани; в гражданскую войну; к замерзающим среди льдов и так далее; а что делал Иосиф, я точно не знаю.

Наверное, Джастин был первым из нас, кто почувствовал, что так продолжаться не может, вернее, должно продолжаться не так. Теперь, когда наш дом – и мы в нем – оказался невидимым ни для кого, кроме нас самих, когда он не попадал ни в чье поле зрения, никому ничего не напоминал, а – если двигаться наоборот – связанные с ним воспоминания не вели ни из чьей памяти наружу к его фасаду, окнам, комнатам и освещению в них в разное время суток, мы оказались вне закономерностей, не было перепончатых сплетений обстоятельств, не было лиц прошлых и будущих, переходящих одни в другие пересечениями, расслоениями, зрачковыми нитями поколений; не было траекторий, которые приводили бы к нам, где и кем мы были.

Я нашел в песке город, покинутый жителями три тысячи лет назад по неизвестной причине, заблудился в его подземельях, выбрался на поверхность в последний момент, ветер трепал мои волосы, солнечный свет резал мне глаза, и я не мог определить, какое это из тысяч известных мне солнц. Джастин стоял на платформе поезда, мимо проносились заснеженные долины, горизонты выходов, вспышки происшествий, шары чужих жизней. А где был Иосиф, я, кстати, не знаю.

* * *

Атлас пока не нашли, а значит, возможно любое развитие событий.

Корабль затонул во вторник, тридцатого ноября, рано утром. За четыре часа до этого следовавшее в ста милях от предполагаемого места крушения грузовое судно зафиксировало сигналы SOS. Капитан принял решение изменить курс и отправиться на помощь. Спасательная операция осложнилась непогодой. Началась гроза, сопровождавшаяся встречным ветром и сильным ливнем. К тому же перехлестнувшей через палубу волной смыло в океан одного из матросов, и экипажу потребовалось время, чтобы обнаружить его, используя перекрестный свет прожекторов, а затем выловить и поднять на борт. Сигнал о бедствии, прежде слышный четко и передававшийся через строго определенные промежутки времени, теперь то смолкал, то возобновлялся, доносился словно издалека, почти не проступая из шума эфира – потрескиваний, шорохов, гудения, слов, произнесенных где-то за множество километров от судна. Когда спасатели, наконец, прибыли на место, они никого и ничего там не обнаружили. Корабль успел уйти ко дну. Позднее удалось выяснить, что он следовал под голландским флагом из Роттердама в Нью-Йорк. На борту находились восемь членов команды и тридцать пассажиров – труппа разорившегося цирка, оставшаяся без имущества: оно было арестовано за долги. Поскольку в этом квадрате зарегистрированы мощные подводные течения, затонувший корабль, скорее всего, унесло таким потоком, и шансы обнаружить тела и обломки, не говоря уже об уцелевших пассажирах, стремятся к нулю.

Я прочитал эту заметку, сидя в городской библиотеке. Я листал подшивки газет, скрепленные потемневшими фанерными рейками, и, наконец, наткнулся на то, что имело отношение к делу. Солнечный свет проникал сквозь открытые окна – библиотекарша, встав на стул, с трудом их распахнула, впервые с осени, – и даже здесь, среди стеллажей, приходилось щуриться. В конце заметки приводились биографии некоторых членов труппы, «которая, к сожалению, прекратила свое существование», а также описывался один из наиболее популярных ее номеров: свет под куполом гаснет, остается лишь лампа, освещающая небольшое зеркало. В нем отражается женщина. Освещение подчеркивает глубокие морщины на ее лице. Морщины становятся все глубже (задача для светотехника), и залегшая в них темнота постепенно распространяется на всю зеркальную поверхность. И тогда из зеркала вырывается белый вихрь – клочки бумаги, пенопластовые шарики, перья, пыль, замерзшие капли воды. Вихрь заполняет арену – от пола до самого купола, потом накрывает зрительные ряды, крошечные льдинки ударяются о лица и руки зрителей. Им приходится закрывать глаза. А потом вспыхивает яркий свет, и больше нет ни зеркала, ни белого вихря, ни, конечно, старой женщины. Гремит музыка, и по арене кружат клоуны на разноцветных велосипедах-тандемах.

* * *

Когда я спросил: «Где бабушка?» мама ответила: «Ее больше нет с нами». Я спросил: «А где же она?» Мама вздохнула и погладила меня по голове. Я растерялся. Получалось, что мы с бабушкой теперь не пойдем в парк и она не будет не замечать, как я там перелезаю через ржавый сетчатый забор, за которым асфальтовая тропинка ведет к зарослям сухих колючек. Я однажды попытался зайти в заросли, но пришлось вернуться, так как было больно. Зато рядом с тропинкой я нашел скелет какого-то небольшого зверя. Зубы зверя были маленькими и острыми; из его пасти росла трава с такими же колючками, как и вокруг. Я рассказал про скелет бабушке, но она не смогла на него посмотреть, поскольку через забор ей было не перелезть – так она объяснила. Потом я возвращался к ней, и мы шли домой.

«Куда же все-таки делась бабушка?» И тогда я вспомнил, что недавно к нам приезжал цирк с акробатами и фокусниками. На одном из городских пустырей установили огромный шатер. Ему не давали упасть натянутые металлические канаты. Приблизившись к ним, можно было увидеть, что они дрожат от нагрузки, и все сооружение казалось гигантским акробатом-силачом. Внутри играл духовой оркестр; по канату скользила одетая в чешуйчатый костюм гимнастка на моноцикле со сверкающими спицами; жонглеры делали тройное сальто, одновременно перебрасываясь горящими булавами; фокусник в черном комбинезоне собирал из консервных банок, печатных машинок и пустых аквариумов маленькую горбатую машину, а потом садился в нее и уезжал, оставляя на арене облако черного дыма, из которого сам же спустя секунду и появлялся, хотя рокот мотора еще не успевал стихнуть, еще звучал за кулисами, а потом – за брезентовой стенкой шатра, постепенно смешиваясь с другими шумами и растворяясь на городских улицах. Фокусник, меж тем, был занят уже другим номером: вдруг оказывалось, что рядом с ним стоит в такой же позе – широко расставив ноги и вытянув руки в стороны – его двойник, потом фокусников становилось четверо, потом восемь, спустя несколько секунд они заполняли арену, а потом из них образовывалась огромная, уходившая под своды купола пирамида и, качнувшись, начинала медленно опрокидываться на зрителей. Люди ахали, сжимались в креслах, некоторые забивались под сиденья. Те, кто сидел близко к выходу, вскакивали и пытались убежать, и тогда гас свет, и раздавался оглушительный хлопок. Когда свет зажигался снова, на арену и зрителей, кружась, опускались тысячи конфетти в форме человеческих фигурок. Публика переводила дух, снова устраивалась поудобнее, и представление продолжалось. Я был готов ходить туда хоть каждый день, но дома мне объяснили, что цирк пробудет в нашем городе еще совсем недолго, а потом отправится дальше: он гастролирует по всему миру.