Я понял, что у происходившего может быть только одно объяснение. Моя бабушка сбежала с цирком! Теперь она ходит на все его представления, а может быть, и сама там выступает – чтобы так вот сбежать, должна быть все-таки очень веская причина. Родители говорили, что бабушка умерла, но мне было трудно представить себе, что имеется в виду. Я решил, что «умерла» и значит, что она уехала гораздо дальше, чем обычно, и возвращаться не собирается, тем более, если вокруг такие циркачи и есть реальный шанс научиться плеваться горящими мечами.

Потом я стал старше, и мне стало понятно значение этого слова, но я часто ловил себя на том, что продолжаю думать о бабушкином побеге, о том, как она мчится в ночном поезде, а потом сходит с него на каком-то полустанке и бежит к огромному темному сооружению вдалеке. Сооружение было украшено гирляндами из разноцветных огней, изнутри доносилась музыка – гудели трубы и звенели медные тарелки. Шли годы, и я ждал от бабушки вестей. Я читал заметки в газетах – о странных происшествиях, цирке и фокусах, и иногда мне казалось, что написанное очень бы ей подошло и, скорее всего, о ней и шла речь. Однажды я даже обнаружил в своем почтовом ящике бумажный листок с клоуном. Клоун был глубоким стариком. Из-под ядовито-зеленого парика выглядывала трубка слухового аппарата – такими уже давно никто не пользовался. Он смеялся, сложив пальцы пистолетиком, и делал вид, что стреляет в фотографа. Кажется, это была реклама недавно построенного дома престарелых, но я-то понимал, кто стоит за этим посланием.

* * *

Я вернул газеты на полку. Корабль скользил в подводных потоках, вокруг него мелькали блестящие спины рыб, вспыхивали лампочки удильщиков, которые, на самом деле, легко можно было перепутать с сигнальными огнями таких же уплывающих в темноту кораблей. Я шел по вечерним улицам. «Шансы стремятся к нулю», – вертелось у меня в голове. Пока я шел, начался ливень с градом. Я зажмурился и подставил ему лицо. Градины кололи мою кожу. Мои волосы стали белыми от ледяных комочков. А потом зажглись фонари.

Магда нас защищала, какие еще нужны доказательства. Начать с того злополучного дня, когда за нами увязался Кривой Михаэль со своей развеселой (в кавычках) компанией – они обступили нас, и хохотали, и круг соединялся, и шар замыкался, и я крикнула: «Магда всё видит! Вы не знаете, с кем связываетесь» – и указала на ее балкон. Они уставились наверх, и Магда смотрела на их лица, ветер взлохмачивал ее длинные волосы, и глаза ее так сверкали, что, встретившись с ней взглядом, приходилось щуриться и заслоняться ладонью – вот так они сверкали.

Или другой случай – когда к Марголит ночью пытались пробраться форточники. Они крались по карнизу, и все вокруг застыло, затихло, ни шороха, ни скрипа, ни ветерка – только скользившие по стене фигуры. Так было, пока один из них не посмотрел в сторону – отвлекся, наверное. Следующее мгновение – он летит вниз, размахивая руками. Через несколько минут – сирена «скорой помощи». Внизу неудачливые злоумышленники пытаются рассказать полицейским, что произошло. Все запрокинули головы и смотрят на Магду; Магда покачивает головой – снова поднялся ветер; и глаза ее черны, и за плечом у нее черный меч, и на лице – тени ветвей. Позже, когда все разъехались, грохот моторов стих и ветер становился все сильней, я подошла к окну и махнула Магде рукой. Перед ней была лестница, и передо мной была лестница, и я спускалась в долину. Надо сказать, что идти было все тяжелее, ветер гнал навстречу облака, песок, водоросли, и стало так темно, что я не видела даже своих рук. Потом взошло солнце и отражалось во всем прозрачном.

В то утро мы увидели рядом с Магдой какой-то новый предмет. Достали из ящика бинокль – раньше в него смотрел дедушка и видел холмы за секунду до взрывов, всадников, пламя из жерл. Теперь в него посмотрели мы и увидели клетку, в клетке был белый кролик. Было понятно, что его принес Марсель, но непонятно – зачем. Вообще, про многие вещи было неясно, зачем Марсель их делает, и поэтому с ним старались лишний раз не связываться. Но как бы там ни было, Марсель был единственным человеком, с которым у Магды была возможность общаться. Он брал ее за глиняные запястья, заглядывал ей в стеклянные глаза, проводил ладонью по ее непослушным волосам и обнимал ее, когда никто на них не смотрел. И вот теперь он принес ей кролика – не себе же он его принес, зачем ему кролик? Было лето, и у кролика в клетке не было воды – мы в бинокль всё рассмотрели. Кролик был от Магды слишком близко, чтобы она могла его спасти. Может быть, он там был как раз для того, чтобы она его не спасала, и что бы это ни значило – мы не хотели думать об этом. Получалось, что спасти кролика должны мы сами. Когда Марсель ушел на работу, мы зашли в их подъезд, поднялись по лестнице и толкнули дверь на крышу. Балкон с Магдой был прямо под нами – на последнем этаже. Мы видели сверху ее голову, а еще мы видели то, что видит она. У нас с собой была длинная веревка с железным крюком. Мы подцепили клетку с кроликом, быстро подняли ее наверх и убежали. У кролика Магды были красные глаза – почти такие же, как у самой Магды, когда солнце приближается к горизонту.

Вечером мы заметили, что Магда видна немного иначе – в полупрофиль. А утром обнаружилось ужасное: кто-то выстрелил в Магду из рогатки и попал в висок. Возможно, ей так отомстили форточники или их сообщники. Во всяком случае, это было первое, о чем мы подумали. Под балконом Магды мы наткнулись на глиняные обломки. Нам было не по себе, когда мы к ним прикасались, но мы все-таки собрали их и закопали за городом. На самом деле мало что изменилось. Магда все так же смотрела на нас со своего балкона. В образовавшемся в ее голове отверстии поселилась семья скворцов. У них вылупились птенцы, потом они выросли, выпорхнули из Магды, и вся семья улетела.

Несколько дней спустя в том доме случился пожар. Все оказались от Магды достаточно далеко, чтобы она смогла их спасти. Даже Марсель – в момент возгорания он был в булочной, вернулся – всё горит. Глина закалилась в огне, и Магда стала неуязвимой. Однажды Магды не оказалось на балконе, но мы были спокойны. Мы знаем, что, когда солнце движется от горизонта к горизонту, в какой-то момент оно отражается в ее глазах, где бы это ни происходило.

Мы все проходили мимо дома Валентина Петровича, и до этой истории, и после, и во время – когда Валентина Петровича еще разыскивала полиция. Его фотография висела на доске у входа в отделение полиции, на той ее стороне, обычно пустовавшей, где прикрепляли пропавших. Иногда по дороге из школы я делала крюк, подходила к этой доске и разглядывала снимки. С другой стороны доски были изображения преступников, часто не всамделишные, а фотороботы – четкие линии без теней, лбы без морщин. Разглядывать их было интереснее всего: где-то случилось нечто ужасное – пытаешься себе это представить, и не получается: упираешься в туман и возвращаешься назад, к знакомым улицам, к людям, которых видишь на них каждый день, и к сыщикам, о которых читаешь в библиотечных книгах. Событие происходит где-то, и вот, вслед за ним, возникает человек – его описывают очевидцы, жмурясь, пытаются снова его увидеть, заметить, различить в выпадающих из памяти кадрах, захлопывающихся окнах, полосах света из приоткрытых дверей, тенях на лестнице, слепящих фарах на перекрестке. Он спешит по ночным улицам, выбирает подворотни и арки, словно надеясь снова раствориться в стоящей в них темноте; черты его лица теряют симметричность; линии – карандашный нажим, кожа приобретает цвет.