Поезд А не имел ничего общего с песней[52]. В Нью-Йорке метро забито людьми, и в нос бьет запах наполнителя их мокрых спальных мешков-пальто. Пол покрывал линолеум как из жилья для бедняков, а оранжевые сиденья были оттенка прожиточного минимума. А о крепких мужиках, которые сидели, широко раздвинув ноги, и занимали разом два сиденья, пока женщины рядом стояли, я и говорить не буду.

Поездка была дурацкая, мы стояли рядом с чернокожей женщиной, которая прижимала к груди огромный пакет и спала так, будто лежала дома в постели. Рядом с ней расположился парень с кожей посветлее – таких мы обычно называли «Дебарж», но у него на лице была набита целая портретная галерея. На скуле у него я разглядел лицо плачущей женщины.

– Джорджия, – сказал я в копну ее волос, – как ты можешь здесь жить?

Она повернулась, наши лица оказались настолько близко, что она слегка отодвинулась, чтобы ненароком не поцеловать меня.

– Я здесь и живу, и не живу. Я учусь в магистратуре, пытаюсь пробиться.

– Значит, официанткой ты только притворяешься?

Она поудобней перехватила ремень на поручне и подняла ногу, чтобы я увидел черный ботинок на толстой резиновой подошве.

– Только мои ноги понятия не имеют, что я притворяюсь, и болят так, будто я на самом деле официантка.

Я посмеялся с ней, но мне было грустно: я вспомнил о маме, которая осталась в Луизиане – она все время жаловалась на ноги. Она обвиняла во всем туфли на высоких каблуках, которые надевала по воскресеньям, но на самом деле ступни у нее болели потому, что она весь день стояла на ногах и намывала подносы в кафетерии.

– А где ты учишься? – я боялся, что она окажется в аспирантуре, бизнес-школе или на юридическом. Не то чтобы мне не нравятся сильные женщины, но мне не хотелось объяснять, почему я сам решил остановиться на бакалавриате.

– Изящные искусства, – сказала она, – со специализацией в тканях и народном творчестве, – я увидел, как у нее заблестели уголки глаз – она ужасно собой гордилась, будто своя собственная мать, но я вообще не понимал, о чем она говорит.

– Серьезно? – спросил я.

– Я ремеслом занимаюсь, – ответила она таким тоном, будто не объясняла, а оглашала радостную новость. – Кукол шью.

– То есть ты так на жизнь зарабатываешь?

– Ну, ты же слышал о Фейт Ринггольд[53]?

Я не слышал, но она продолжила:

– Хочу быть как она, но шить не стеганые полотна, а кукол. Хочу зарегистрировать бизнес и продавать.

– И как свою корпорацию назовешь?

– Куколки.

– Звучит как стрип-клуб.

– Неправда! – сказала она настолько громко, что разбудила дремавшую на соседнем с нами сиденье женщину. Парень с портретами на лице слегка вздрогнул.

– Просто я по образованию маркетолог. Это моя работа – продумывать такие вещи.

Она по-прежнему выглядела серьезно обиженной.

– Может, другое название подойдет? – Мне показалось, что я двигаюсь в правильном направлении, и я продолжил: – Например, Poupées. Это «куклы» по-французски.

– По-французски? – спросила она, разглядывая меня. – Ты что, из Гаити?

– Я? – я помотал головой. – Не, я типичный американский негр.

– Но ты говоришь по-французски? – в ее голосе была надежда, будто ей нужна была помощь с переводом.

На мгновение я прикинул, не расстаться ли мне со своими корнями из Луизианы, ведь женщины так ведутся на креолов, но мне не хотелось ей врать.

– Я в старшей школе учил французский, и в Морхаузе ходил на дополнительный курс.

– Мой супервайзер, Дидье, – сказала она, – он гаитянин. Ну, типа из Гаити. Родился в Бруклине, но все равно из Гаити. Знаешь, как все тут. Он говорит по-французски.

Может, я и похож на парня, который свалился с грузовика с репой, но я знаю, что, если женщина вот так, ни с того, ни с сего заговорила о другом парне, это дурной знак.

Мы сделали пересадку, и тогда она, наконец, сказала: «Нам выходить», – и повела меня по грязной лесенке с облицованными плиткой стенами, как в общественном туалете. Когда мы вышли в бруклинский вечер, я удивился, заметив деревья по обеим сторонам улицы. Пока я смотрел на голые ветки, в воздухе кружились пухлые снежинки. Я, южанин по происхождению и по натуре, просто обалдел, увидев настоящий снегопад. С трудом я сумел удержаться, чтобы не высунуть язык и не попробовать снежинку на вкус.

– Как в телевизоре, – сказал я.

– Завтра все это превратится в месиво у обочины. Но пока снег еще свежий, красиво.

Мы повернули на другую улицу, и я хотел взять ее за руку. Дома по обе стороны улицы были светло-коричневого цвета, как карандашная стружка, и стояли впритык друг к другу, так что дорогу будто окружала крепость. Она объяснила, что каждый такой дом из песчаника предназначался только для одной семьи, все четыре этажа, но сейчас их поделили на квартиры.

– Я живу вон там, в полуподвале, видишь?

Я проследил за ее рукой взглядом.

– О боже, нет, – сказала она, – опять.

Я щурился на свет, вглядываясь в снегопад, чтобы понять, что ее обеспокоило. Но прежде чем я успел понять, что к чему, она заорала «Эй!» и сорвалась с места, как камень из рогатки. Она опередила меня на четыре или пять секунд из-за эффекта неожиданности. Когда я побежал за ней, я все еще не был до конца уверен, что происходит. Я несся со всей мочи, но все равно плелся в хвосте. Как говорил Спайк Ли[54]: «Это из-за обуви». Свои ботинки я надел для красоты, а не для бега – «Флоршеймы»[55] винного цвета, при виде которых и у проповедника взыграет алчность. Кожаный верх и подошва. А у Селестии на ногах были великолепные ботинки для медсестер – уродливые, как новорожденные щенки, но гарантированное преимущество в уличной гонке.

Я осознал всю ситуацию, когда увидел бегущего парня. Она осыпала его всевозможными мудаками, а в перерыве приказала: «А ну бросил мои вещи!» Ясно, мы преследуем вора, и очень быстрого. Она тоже гнала неслабо, но этот парень просто летел. У него на ногах были «Джорданы», которые он, возможно, тоже у кого-то украл, и, как я уже говорил, «это из-за обуви».