Гости, заходившие в ту комнату, гадали, кто из двух красоток милее художнику – Лис или Роза. Может быть, Костя горевал оттого, что ушел барашек? А может быть, побаивался острых шипов Розы? Впрочем, то, что жило в глубине сердец Лиса, Розы и художника, осталось тайной…

Однако вернемся к Лескову (несмотря на скептические улыбки женщин).

– Но послушайте, – сказала я, – Лесков и себя критикует, признается Толстому, что в его слоге слишком много «кучерявости» и вообще «манерности». Значит, ему все-таки нужен был редактор?.. И еще чем поразил меня Лесков: Толстой как-то хотел приехать к Лескову, тот ждал встречи, и в то же время… боялся. И написал ему: «Дорогой Лев Николаевич! Восхитительна моя радость видеть Вас… но она была бы истерзана тревогою…»

Начитанная Александра (она помнила все!) жестко добавила:

– Если я не ошибаюсь, Лесков писал о себе как о «выметальщике мусора». Так что редактор и должен быть «выметальщиком мусора». А Толстой, между прочим, говорил: «Мне надоели вымыслы».

…Милый, единственный, Странник мой. Я не могу тебя забыть! «Печаль моя светла, печаль моя полна тобою». Я видела тебя на днях во сне, да так явственно! Ты был в образе кита, и мы плыли с тобой под солнцем. Такая широта, такой свет поднимался, что грудь распирало от счастья!..

Просыпаюсь – и вижу за окном наш буйный, величественный тополь. Как театральный занавес, за которым разыгрываются драмы нашей жизни. Скоро снова осень.

…Давно и вновь пришла весна. Календарная и политическая. Валентина, да и Филипп время от времени навещали Сашину маму. Полина Степановна изменилась.

В Москву вернулся Андрей Волконский, родители которого когда-то эмигрировали во Францию. Он создал ансамбль камерной музыки под названием «Мадригал». Тина купила абонемент, и весна того года проходила под знаком музыки. Волконский был красив как бог, и музыка его тоже божественная: клавесин, орган, скрипка, голос…

Она пригласила с собой Полину Степановну. Скромная, нежная музыка итальянского Возрождения XVI века – как начало любви. Еще нет смелости, страсти, но уже распускается тихий бутон любви…

На обратном пути у них зашел разговор о концерте. Тина спросила: какие картины рисовались воображению спутницы?

– Музыка хорошая, только я почему-то все время думала о посторонних вещах.

– О чем же?

– Вспоминала «Оптимистическую трагедию»… Гражданская война. Прототип главной героини – Лариса Рейснер…

Полина Степановна принялась рассказывать об этой женщине-комиссаре.

– Она была настоящая амазонка, воительница. Скакала на коне, стреляла из пистолета – этому ее учил еще до революции знаменитый поэт Гумилёв. Он рассказывал ей о саваннах, пустынях, Африке, об экзотических странах, а она увлеклась морем, моряками, революционными идеями. Когда свершилась революция, ее уже было не удержать: скоро оказалась на фронте, в Волжской флотилии, в родных моих местах. Лариса ходила в разведку, командовала латышами-разведчиками. Любила стоять в белом платье, с голубой косынкой на корме, чуть ли не под пулями… Под Казанью попала в плен, ее допрашивали, и спасло лишь чудо. Переодели беглянку в крестьянскую одежду, и бесстрашная девушка выбралась из занятого белыми города.

– Так что, Валюшка, – Полина Степановна даже остановилась, – плохой из меня слушатель – совсем не про то думаю…

Каждая из них, конечно, думала о Саше, но обе об этом главном молчали. В другой раз Полина Степановна спросила:

– Тина, время идет, годы… ведь у тебя есть поклонники, ухажеры… Может быть, уже пора выходить замуж?

– Что вы! Какие у меня поклонники!

– Есть у тебя кавалеры? Неужели не из кого выбрать мужа? Неужели не хочешь произвести на свет деточку, мальчика или девочку?

– Этого-то я очень хочу, еще как! Только кавалеры все неподходящие… Один еще при Саше был.

– Ну и что же?

– Что? Оказался большим ловеласом. Понравился в поездке одной хохлушке – и все! Слова горячие, тайны, письма – все позабыл. А я и не сетую: чересчур нервический тип. Помесь Дон Кихота с Дон Жуаном! – она рассмеялась. – Разве это муж?

– Да уж, Валюша, не такого бы я тебе пожелала мужа.

– Скажите лучше: когда мы с вами еще пойдем в консерваторию?

– Спасибо, дорогая, но я не очень гожусь для этого… – Лицо ее было печально. – А как у тебя на работе, ладится?

– Все хорошо! Замечательный коллектив, огромное издательство – что может быть лучше?..

– Молодец! – сказала, расставаясь, маленькая женщина.

…В ту ночь Полина Степановна долго не могла заснуть. А под утро увидела странный сон – Ленина.

Будто приехала она в Горки, где лежал больной Ильич, и разговаривала с ним, вернее, слушала его. Кругом осенние деревья, туманно… Он лежал, повернувшись на бок, вперив взгляд в белую стену, по которой водил пальцем. Говорил, словно сам с собой. О чем? Можно лишь догадаться по обрывкам слов… Что голова его – как раскаленная печка, что он слышит чьи-то голоса, а чьи – не знает… Хочется сжать голову, как тыкву, чтобы она раскололась… Он обхватил ее руками и сжимал что было силы.

Потом закрыл голову одеялом, колени подтянул к подбородку – и стал маленьким, совсем маленьким.

– Сегодня ночью ко мне кто-то стучался… Тук-тук-тук! – костяной палец. – Иди сюда, я покажу, что ты сделал… Я поведу тебя на суд… «На какой суд? – закричал я. – Суд над самодержавием? Я его уничтожил!» – «Да, но ты еще и уничтожил Россию, ради своих партийных интересов, туманных идей, даже желал поражения стране от германцев!» – «Зато осуществилась вековая мечта человечества!»

И снова: «Вы обвиняетесь в братоубийственной войне, в расстреле царской семьи!» – «Глупости, батенька, глупости! Французская революция тоже прошлась гильотиной по головам Людовика и этой его…» – «Но у них остались живы дети, а здесь?!»

Тут он снова схватился за больную голову: «А-а! Она разрывается!». Метался по постели, кричал, но в комнате никого не было… То вытягивал ноги, как мертвец, то опять подбирал их к подбородку. Мысль, видимо, билась в тюрьме-голове, словно зверь в клетке, и вырывались отдельные слова: «пролетариат», «классы», «богачи»… – и опять все погребалось в расщелинах мозга.

Вдруг лицо его прояснилось, он увидел золотую листву за окном, и губы тронула улыбка:

– Ко мне приходила пожилая женщина… Назвалась Марией Федоровной… о чем она говорила? О каком-то муже, Александре, о каком-то сыне – Николае… Мол, он самый нежный из сыновей… О внуке Алеше… Она говорила чушь! Будто я убил их, особенно этого больного… Чушь, чушь, чушь!

Снова протянув руку, стал гладить обои и… заплакал. И тут чей-то грозный голос произнес: «Человек неудержимых стремлений! Разве ты не знал, что нечеловеческие усилия кончаются нечеловеческими страданиями? Ты наказан, казнен самой страшной казнью – потерей памяти!». В ответ раздалось «Гы-гы-гы» и что-то похожее на мычанье…