— Прекрасно, — пробормотал тот и откашлялся.

— Надеюсь, теперь ты потерпишь до ужина?

— Как, будет еще и ужин? — Он опять оживился.

Соня с грустью подумала, что испытания голодом для мужчины, пожалуй, самые страшные. Он перестает быть самим собой, превращается в животное, которое, кроме еды, ничто не интересует. Женщины, наверное, тоже тяжело переносят голод, но вряд ли они показывают это свое состояние не стесняясь…

Почти так же голодна была Мари, когда ее освободили из той избушки, где она дней десять провела безо всякой еды… Нет, как она может сравнивать! У Мари вообще не было еды, а Разумовского худо‑бедно кормили… И при этом девушка вела себя куда скромнее.

Эти ее мысли имеют одно и то же происхождение: идеализм. Соня все пытается мерить окружающих ее людей мерками, почерпнутыми из романов и нравоучительных книг. Мужчины должны то, женщины должны это… А сама‑то Софья следует этим идеалам? То‑то же!

— Мари, а ты сама поела? — спросила она служанку, которая ставила на поднос пустые кружки.

Девушка была явно чем‑то расстроена.

— Еще успею… Ваше сиятельство, — просительным тоном проговорила она, — не могли бы вы вместе со мной выйти на кухню? Мне непременно нужно с вами посоветоваться.

— Леонид, ты побудь немного один, мне нужно выйти ненадолго.

— Пожалуйста, конечно, я побуду здесь, — отозвался он уже чуточку сонным голосом, и когда Соня у двери оглянулась, она увидела, что Леонид, положив голову на сложенные руки, спит прямо за столом.

— Чего ты хотела? — спросила Соня, выходя на кухню, где в плите уже вовсю горел огонь и Анхела ставила на плиту огромную сковороду.

— Попейте, пожалуйста, молока, — дрожащим голосом проговорила Мари, протягивая ей кружку. — Этот… человек, которого мы спасли, выпил ваше молоко.

— Но я не так голодна, как он, — улыбнулась Соня.

— Как он мог оставить голодной женщину, не подумав…

— Успокойся, Мари. — Соня погладила служанку по голове. — Я и сама как раз думала об этом. Что поделаешь, для мужчин, видимо, главнее еды ничего нет на свете… Наверное, это последнее молоко?

— Еще одну кружку выпил мсье Жан.

— Рано утром нам привезут много молока из селения в долине, — отозвалась от плиты Анхела. — Если бы мы знали, что вы приедете, мы бы взяли больше… Зато мяса у нас хватит и на вас, и на нас, и еще на многих гостей, если они вдруг среди ночи захотят посетить наш дом.

— Знаешь что, Мари, это такая большая кружка, — медленно проговорила Соня, — мне одной ее не выпить. Давай я выпью половину, а половину ты.

— Нет, мадемуазель Софи, мне не хочется.

— Не спорь со мной, а то я тоже пить не буду! — нарочито рассердилась Соня.

— Я выпью, выпью!

Соня честно отпила половину молока — кстати, она и в самом деле не чувствовала себя такой уж голодной. В отличие от рабов Мустафа‑бей кормил своих пассажиров куда сытнее. И протянула кружку девушке.

Мари коснулась губами кружки, из которой отпила ее госпожа, точно какой‑нибудь святыни, и Соня отвернулась, посмеиваясь. Еще немного, и эта девчонка начнет ее обожествлять. Легко выглядеть таковой в глазах человека, лишенного в детстве самой обычной материнской ласки.

Когда Соня вернулась в гостиную, то от неожиданности даже застыла на пороге. Леонид Разумовский сидел за столом, одетый в яркую красную рубаху, черные бархатные брюки и затянутый в талии широким пестрым поясом в тон рубахе. На ногах его красовались сапоги, в которые брюки были вправлены. Рядом с ним стоял Пабло Риччи, страшно довольный собой.

— Теперь сеньор Леонид совсем не походит на раба, бежавшего с галеры, не так ли? — самодовольно поинтересовался он у Сони, как будто написал портрет Разумовского, а не всего лишь переодел его.

— Теперь бы еще побрить его, — проговорила Соня.

— Разве сеньор Леонид не носит бороду?

— Теперь носит, но вынужденно, понимаете?

— Понимаю. Бенито!

Вездесущий Бенито объявился, вопросительно поглядывая на хозяина.

— Отвести больного сеньора в комнату, куда мы поставили атласную кушетку? — попробовал догадаться он.

— Какую кушетку? Сеньор не болен, он не брит.

— Привести сюда Умберто? Он хорошо бреет.

— Хорошо? На прошлой неделе он порезал меня.

— Случайно. Он больше не будет.

— Не будет. В следующий раз он просто меня зарежет… Хорошо, веди его, и пусть прихватит свою бритву.

Между тем Разумовский полностью пришел в себя, обрел наконец осмысленное выражение и уже с интересом огляделся вокруг.

— Соня, что значит эта суматоха? — спросил он по‑русски.

— Приехала хозяйка дома, в котором, как ты видишь, нет ни мебели, ни каких‑либо съестных припасов. Сеньор Пабло любезно помогает мне, потому прошу и тебя проявить уважение, говорить на его языке.

— Но я плохо знаю испанский, — закапризничал тот, что совсем недавно был рабом на галере.

Теперь он стремительно набирал прежний снобизм, нисколько не поколебленный месяцами унижений.

Помявшись, он обратился к художнику:

— Вы говорите по‑французски?

— Говорю.

Лицо Пабло перестало излучать доброжелательность. Он как будто сразу подобрался, словно ожидая подвоха. Что‑то услышал в голосе Леонида или знает русский?

Но тут появились Мари и Анхела, стали накрывать на стол, а опять возникший в дверях Бенито без особых церемоний увлек Разумовского за собой.

— Аристократ, — сказала, как бы ни к кому не обращаясь, Соня.

— Но ведь вы тоже аристократка?

— О, с некоторых пор я поняла, что это слово вовсе не означает также верный, порядочный. И чуткий. Я поняла, есть люди плохие и хорошие, остальное — все то, что они сами и придумали.

— Наш падре не одобрил бы вашего вольнодумия, — усмехнулся Пабло.

— Вольнодумия? — изумилась Соня. — А мне казалось, что я всего лишь делюсь с вами результатами своего во многом печального опыта.

— Трудно вам придется, — пробормотал Риччи и, не дожидаясь Сониных расспросов, добавил: — Простите, мне нужно уйти ненадолго. Посмотреть, что там натворили мои слуги. За Бенито нужен глаз да глаз. Он такой шутник, просто хлебом не корми, дай что‑нибудь этакое учудить…

Вошедшему Жану Соня высказала свои мысли:

— Помнишь, перед отъездом ты говорил, будто испанцы люди отсталые и большинство из них даже не подозревают, что Земля вертится?

— Это так и есть, — ничуть не смутился Шастейль, кроме всего прочего, уверенный в превосходстве француз—ской нации над другими.