— Но о Пабло Риччи я бы такого не сказала. Правда, мы поговорили всего несколько минут.

— Пабло… Пабло учился в университете, он пробился к свету тяжким трудом и полученное наследство умножил праведным трудом.

— Праведный труд — писать, как он сам говорит, богатых дураков!

— Праведный труд — писать жизнь, как она есть, пусть даже и в портретах, — не согласился Жан.

Что ж, недаром они подружились с Пабло. Оба склонны философствовать и искать смысл там, где, возможно, его и нет.

Странный у нее сегодня день. Минуты, бурлящие событиями, философские размышления, не говоря уже о том невероятном приключении, в результате которого оказался на свободе ее бывший жених.

Как ей прикажете себя вести? Женщине, которая за год так изменилась, что порой сама себя не узнает. Но тут же она себя и успокоила: время покажет. Тем более что этого времени для размышлений у нее сейчас не было.

Нужно было проследить, чтобы Анхела и Мари сервировали стол как следует. Ах да, у нее пока нет ничего, даже приборов. Кажется, сегодня придется брать у Пабло все, что только можно, включая и их постельное белье. По крайней мере для себя и Жана. Разумовский привык без него обходиться…

Что это она говорит! Слышал бы Леонид… А в общем, невелика персона. Он уже начал поднимать голову и вести себя так, как будто все кругом ему что‑то должны. Включая Соню. Пока что особых благ он и не заработал. Все, что сделал, — так это выпил ее молоко, и Мари вынуждена была отдать госпоже свое.

Подумала так и рассмеялась. Как девчонка, которая сердится на ровесника, отобравшего у нее куклу. Нет, в детстве потерянная кукла — обида посильнее, чем какое‑то молоко.

Через некоторое время все четверо сидели за столом. Мари сесть вместе со всеми отказалась.

— Мне надо привыкать есть на кухне, — сказала она, — когда у вас, ваше сиятельство, будет свой дом, никто не поймет такого: служанка рядом с господами.

Пабло Риччи сел за стол, едва Соня ему это предложила.

— Не еда меня влечет, — признался он, — а возможность пообщаться со знатными людьми, которые только что пережили такое захватывающее приключение!

— Сеньор Леонид вряд ли считает свое освобождение приключением, — скрывая улыбку, произнесла Соня. — Для него это спасение, возрождение, возвращение к жизни, куда он вернуться уже не чаял.

— Зато теперь он слишком быстро к ней возвращается, — с долей осуждения пробормотал Жан, но так, чтобы Разумов—ский его не услышал.

За столом говорили в основном Жан и Пабло. Соня подбадривала обоих заинтересованными репликами. О том, что происходило с ним в рыбачьем поселке, в свое время он так и не успел ей рассказать.

Шастейль посмеивался над рыбаками, которые поначалу ему не доверяли, потому что жители поселка никогда не видели обычного врача и лечили себя сами просто вином, подогретым вином или вином с травами. В тяжелых случаях обращались к знахарке. Но часто не ходили, побаивались ее. Считали ведьмой, а знаться с такой, как известно, себе дороже. Но и не выдавали ее монахам, которые порой в поселок наведывались. Если бы знахарку сожгли, кто бы стал их лечить?

Пабло простодушно поведал сидящим за столом о своем внезапном обогащении и о том, как местные аристократы не хотят с ним общаться.

— Но зато, когда заказывают мне свои портреты, торгуются за каждый реал, а уж позируя, столько драгоценностей на себя навешивают, что у меня золотой краски вдвое уходит против любой другой. Конечно, мне далеко до Гойи,[2]и пишу я, как привык, как меня учили — возвышенные чувства, идеальная природа, но у меня и возлюбленная не герцогиня Альба, как у Франсиско, а простая маха… И знаете, я впервые понял, что люди правы: деньги идут к деньгам. Представьте, моя тетка, здоровая и моложавая, вдруг приказала долго жить. Муж у нее был процентщик, вот и старушка, можно сказать, на мешке с деньгами сидела. Кому все досталось? Мне. При том, что я вовсе не единственный ее наследник… Вот только титул купить у нас не так просто, как во Франции. Может, и мне туда с вами поехать? Как, Жан, в случае чего разрешишь мне у тебя дома пожить?

— С дорогой душой, — отозвался тот. — Да еще и стану рекомендовать тебя своим пациентам. Мол, знаменитый испанский художник приехал. Портреты, которые он пишет, со временем станут богатством почище иного клада.

Приятели рассмеялись.

— Кто знает, может, так и случится, — поддержала их разговор Соня, чем заслужила благодарную улыбку Риччи.

И только Разумовский за столом не проронил ни слова.

— Соня! Посмотри на себя, в кого ты превратилась! Где та тихая, нежная девушка? Где хрупкий цветок, который трепетал от невинного поцелуя?..

— Леонид, ты увлекся, — сухо сказала Соня, приподнимаясь на локте.

Пресловутые кушетки Риччи стояли теперь в трех комнатах, и один топчан — в комнате прислуги, примыкавшей к Сониной спальне. Только благодаря ее ненавязчивому отказу слуги Пабло Риччи не заставили мебелью все комнаты ее особняка. Пока, по ее мнению, хватало места, чтобы на этих скромных и не очень ложах почивали нынешние обитатели особняка мадам де Савари. Не запутаться бы в этих именах. Если бы Леонид поинтересовался, что за имя числится в документах, Соне пришлось бы рассказывать ему долгую, но увлекательную историю своей поездки в Париж, а потом и в Австрию, в которую, впрочем, княжна так и не доехала.

Если бы спросил, она бы сказала… Если бы да кабы! Пока что Леонид проник к ней в спальню, — видно, здорово устала Мари, если его шагов не услышала, — да еще и позволял себе читать нотации ее хозяйке.

И по какому, собственно, праву? Разбудил ее, поставил своим приходом в двусмысленное положение. Что подумают слуги или тот же Жан? Что она дала повод Разумовскому так себя с нею вести!

Соня не сделала и попытки подняться, прикрыться, вскрикнуть, смутиться, как случилось бы всего какой‑нибудь год назад. Этому, похоже, он и удивился. Думал застать ее врасплох. Представлял себе «ахи» и «охи», испуг и кокетство, а он бы успокаивал и говорил, что зашел всего лишь пожелать «спокойной ночи». Успокаивая, обнимать…

И вот вместо этого… Он оказался в растерянности. Да просто не знал, как себя с нею вести!

Правда, Соня в последний момент сжалилась. Не стала держать его навытяжку, как перед вышестоящим начальством. Указала на стул у кровати, на который он неловко и присел. Что ж, раз Леонид ее разбудил, придется вести беседу. Не станешь же звать служанку и вдвоем выгонять его из опочивальни.

— А скажите, граф, как вас угораздило сделаться рабом? Разве для того вы столь поспешно бежали из России, чтобы потом целыми днями сидеть на веслах? — Она взяла его руку и потрогала ладонь. — Это не рука аристократа, это рука крепостного, раба, кого угодно…