День 270

9 сентября, понедельник

Дорогой Люк, мои доктора — лжецы. Они говорили, что у меня ремиссия. Что жизнь продолжается, волосы отрастут, и вскоре я забуду всю эту историю с раком, как страшный сон… Все это ложь.

Почему я бросила писать тебе письма, когда рентгеновские снимки показали, что метастазов нет? Глупый оптимизм. Почему отправилась на ту встречу одна? Глупая наивность. В мозгах у меня рак, Люк. В мозгах. А я не Страшила, без мозгов жить не сумею.

Я сразу поняла, что что-то не так, едва зашла в кабинет к доктору Сондерсу. Обычно он улыбчивый, приветливый, спрашивает о тебе и о детях. А сегодня смотрел на меня грустными глазами, будто на ребенка, которому надо сказать, что его любимая собака взбесилась и теперь ее пристрелят. Он коротко поздоровался, сел в кресло и наклонился ко мне, опершись локтями о колени.

— Натали… На прошлой неделе мы обсуждали, что некоторые анализы не очень хороши и надо сделать дополнительные снимки.

Я закивала, как школьница. Тогда он сказал мне, что переживать не стоит, все обойдется. Поэтому я крепилась, пила жуткую мешанину с апельсиновым вкусом и сорок пять минут лежала в томографе. После этого Энни повела меня на ужин, и я заглотила три куска пиццы, пытаясь заполнить пустоту в желудке. Наверное, у меня было какое-то предчувствие. И теперь от слов «метастазы в мозгу и легких» и «четвертая стадия» у меня помутилось перед глазами.

Не помню, что Сондерс говорил потом. Что-то про возможное лечение и прогнозы. Трудно поверить, что из-за каких-то клеточных образований мне подписан смертный приговор. Я пеняла на химиотерапию и облучение, будто из-за них чувствовала себя так паршиво и полностью лишилась волос. Однако причиной всему был рак. Что я такого сделала, почему мое тело восстало против меня? Разве раку невдомек, что у меня дети?

Я звонила тебе, когда вышла из кабинета, но тебя не было на месте, а по мобильному ты не отвечал. Мне стало легче, потому что не хотелось сообщать такую новость по телефону. Надо было подумать, прежде чем вывалить все это на тебя и на Энни. Я поехала к университету и пошла гулять. Выбрала скамейку подальше от всех. Вокруг было полно первокурсников с родителями, они бродили вокруг кампуса, готовились к новому этапу в жизни… А я готовилась к смерти. Вот уж не ожидала, что умру в тридцать шесть. Или в тридцать семь. Это нечестно! Нечестно!

Я зарылась лицом в ладони, пытаясь унять слезы, и тут почувствовала, что кто-то сел рядом. Отлично, думаю, нельзя даже предаться отчаянию в одиночестве. Но тут мне на плечо опустилась рука.

— Что случилось, Натали? — спросил доктор Нил. Я подняла глаза, даже не подумав, что, должно быть, выгляжу ужасно — вся зареванная. Он улыбнулся. — Надеюсь, дело не в Тифф и ее подружках?

Я рассмеялась, хотя мне было ужас как хреново.

— Нет. Наверное, из-за меня ее вышвырнули, и теперь она кричит в «Макдоналдсе»: «Свободная касса!»… Испортила я себе карму.

Он сказал, что Тифф это заслужила. Затем посерьезнел.

— Так, может, расскажете, почему рыдаете на скамейке и пугаете первокурсников?

Я покачала головой — знала, что если начну говорить, снова польются слезы. Но он обо всем догадался.

— Болезнь вернулась, да?

Я кивнула.

— Четвертая стадия.

Впервые я сказала это вслух. Сказала ему, что умру. Доктор Сондерс посулил в лучшем случае год.

Я закрыла глаза и заплакала. Нил взял меня за руку. Его поддержка немного утешила меня. Я ведь знала, что он тоже пережил подобное.

Доктор посидел со мной молча, потом сказал, что сейчас мне страшно, и это нормально, однако нельзя растрачивать оставшееся время. Рассказал о Марии, своей жене, которая поборола страх смерти и ушла спокойной и просветленной. Он повторял: «Она была хорошая, сильная женщина».

Я разозлилась. Что с того, если мне страшно? Значит, я слабая? Или не такая «хорошая»? Может, его Мария не боялась, потому что ей особо было нечего терять? И какого хрена он сравнивает меня со своей женой-святошей в худший день в моей жизни?

А потом Нил задал вопрос, сумев пробиться через стену страха и злости:

— Вы боитесь умереть или оставить близких?

Я напряженно думала. Да, я боюсь боли, боюсь неизвестности — того, что будет там… Но больше всего мне было жаль оставлять тебя одного — при одной мысли об этом горло перехватывало. А еще — ужас! — я завидовала. Ты будешь жить один той жизнью, которую мы строили вместе… Да, я боялась вас оставить.

Доктор Нил сказал, что Мария чувствовала то же самое, поэтому она писала письма, снимала видео, дарила памятные сувениры. Сказал, что так ей легче было «отпустить».

Отпустить… Мне стало смешно. Я никогда не отпущу мою семью — по крайней мере, добровольно, пока жизнь не вырвут у меня из рук. Я трясла головой и рыдала перед посторонним человеком так, как не рыдала никогда. Потом спросила, как же можно все «отпустить»? Он сказал:

— Подумайте сами.

И тогда я поняла, что у меня есть план. Несколько месяцев я пишу тебе эти письма. Две исписанные тетради. Мысли, истории, поручения. Сперва они помогали мне побороть страх перед болезнью, теперь станут моей лебединой песней. Пожалуйста, отнесись к ним серьезно. Я хотела рассказать тебе очень многое и очень давно. У смерти одно преимущество: я не увижу твоего лица, когда ты узнаешь обо всем и возненавидишь меня. Быть может, это мой прощальный подарок. Ты все выяснишь — и возрадуешься, что я умерла.

Пишу на парковке в машине. Пока не знаю, что скажу тебе вечером. Есть искушение сохранить известия от доктора Сондерса в тайне. Не хочу, чтобы вы снова все это проходили.

Люблю.