– Вот он где еще, сценарий…

И Ромм ткнул пальцами в листы, разбросанные по столу. Короче говоря, «К сожалению…», «Если что-нибудь возникнет…», «Оставьте ваши телефоны…», «И вам счастливо!..»

Мы, стараясь поскорее, одевались в передней. Ромм предупредительно отворил входную дверь, появившаяся Кузьмина с улыбкой махнула рукой, и мы оказались на лестничной площадке.

– А что это вы так уж резко решили менять профессию? – спросил он вдруг нам в спину каким-то оптимистическим громким голосом, чуть хрипловатым, прокуренным, с легкими дефектами в свистящих и шипящих звуках.

«Что он, живет в другом десятилетии, что ли?» – подумал я и пожал плечами.

Мы ему не ответили, а только еще раз извинились за беспокойство и попрощались.

В моей огорченной памяти Ромм тогда остался кем-то вроде пожилого циркача или цивилизованного индейца. Цивилизованного настолько, что скальп снимать он наверняка не стал бы, но какие-нибудь дротики в углу его вигвама стоять еще могли… На фоне противного и горького ощущения неудачи возникал перед глазами облик тощего, вроде бы загорелого, хоть и кончалась зима, человека с приглаженными волосами на узкой голове и с дымящейся папиросой, плотно зажатой в прямых губах, – человека суховатого, воспитанного, ироничного и невеселого.

Голос его помнился мне очень долго, несколько лет, вплоть до того самого дня, как мы с Нусиновым в качестве сценаристов «Мичмана Панина» появились в Третьем объединении «Мосфильма». Когда я узнал, что возглавляет его Ромм, мне это показалось дурным предзнаменованием…

С детства я помню старую притчу о победителе-фараоне, который вместо коней впряг в свою колесницу владык поверженных им народов. Один из высокородных пленников о чем-то глубоко задумался, глядя на колесо. «О чем ты думаешь?» – спросил его фараон. «Я думаю об этом колесе, – отвечал пленник. – Та его часть, которая только что сверкала на солнце, теперь в дорожной пыли, а та, что была в пыли, теперь сверкает на солнце…». Другой вариант этой притчи – рассказ о мухе, сидящей на ободе большого колеса, – любил вспоминать Ромм, но я об этом еще не знал. Я попросту был счастлив, что моя часть «большого колеса» двинулась вверх.

Разговор наш с Михаилом Ильичом оказался для нас на редкость ободряющим. Меня Ромм явно не помнил – в сочетании с Ильей я, видимо, выглядел иначе, чем в тот раз, да и годы прошли… Напоминать ему о той встрече я не стал. Зачем? Тем более что теперь я был уже не незваным гостем, а, скорее, желанным: начинающим сценаристом, уже потрудившимся на ниве театральной драматургии. Михаил Ильич сам когда-то начинал как сценарист, и к этой категории сочинителей, видно, испытывал ностальгические добрые чувства. Наш сценарий ему, скорее всего, понравился. Кое-какие замечания, кое-какие пожелания, кое-какие напутствия… И вдруг мне показалось, что роммовские глаза, уставленные на меня сквозь очки, затуманились каким-то недоумением, словно он силился что-то вспомнить… Но не вспомнил. «И слава богу», – подумал я. Зачем?.. Отношения у нас установились самые дружеские.

Нам с Ильей было уже по тридцать пять, когда мы вошли в круг работающих сценаристов. В те годы начали ставить много фильмов (кончилось «малокартинье») и понадобились сценарии. Тогда и явилась компания сценаристов нового призыва: одни из ВГИКа, другие – их было меньше – вроде нас, пришлые, со стороны. Мощная когорта стариков кинодраматургов приняла нас как некую неизбежность. Наши ровесники-режиссеры, также целой шеренгой вошедшие в кино в то же время, стали охотно работать с нами, так называемыми «молодыми». Перспектива казалась лучезарной, наши сценарии снимались один за другим…

То время вспоминается как некий «золотой век». А теперь старики мы. И многих из нас уже нет на свете. Не успели оглянуться, как прошли эти годы, и мощный отряд наших учеников, а то и сыновей, стали вполне продуктивными кинодраматургами – теперь уже не первой молодости, есть куда моложе. И хоть сознание твердит, что такова жизнь, что так и должно быть, но… Все-таки «жаль, что молодость прошла», как говорит Вершинин в «Трех сестрах».

А тогда, после просмотра чуть ли не первого материала по картине «Мичман Панин», пылая гневом, побежали мы с Ильей из просмотрового зала в кабинет Ромма – жаловаться.

Шутка ли, в эпизодах «Выпуск молодых офицеров флота, окончивших училище» начальник курса судовых механиков в ответ на вопрос адмирала касательно поведения мичмана Панина отвечал: «Выше всяческих похвал!» Представьте себе! Вы только вообразите, пожалуйста, он сказал не «выше всяких похвал», как было написано в сценарии, а «выше всяческих». Так не говорили в то время!.. Это слово – всяческих – напрочь разрушает весь лексический строй сценария, и мы… Да и кто, как не мы, Михаил Ильич, должны следить за чистотой реплик, ведь прямая речь в фильме – аккумулятор правды жизни! Мы просим переозвучить этот план! Пожалуйста, Михаил Ильич, помогите! А если нельзя переозвучить, то необходимо переснять…

Ромм пожевал губами и спросил:

– А декорация еще в павильоне?

– В том-то и дело, что нет, уже разобрали. Но можно…

– Да, пожалуй, надо восстановить декорации. – Глаза Ромма насмешливо засверкали за стеклами очков. – Надо все построить заново, чтобы переснять это одно слово… Боже, как вы еще молоды, хоть по виду этого не скажешь. Я бы на месте режиссера просто не показывал бы вам материал, и все…

– Ну, Михаил Ильич…

– Нет, правда, жаловаться бегают! – Голос Ромма наливался квазинегодованием. – Вас же двое, а режиссер один! Попробуй справься с вами, а там еще массовка в двести человек, актеры да мало ли что еще… Хотите пари, что через несколько дней вы и сами забудете про эти «всякие» и «всяческие»? Кстати, в гимназии, в Рязани, был инспектор, который говорил именно «всяческих похвал». И для меня «всяких» звучало бы фальшиво. Поняли, дураки?!! – Он расхохотался. – А вообще-то вы абсолютно правы, следить за текстом надо. Только помните, кино – грубое искусство. Вы понимаете, в каком смысле я говорю «грубое»?

Мы мотнули головами: дескать, понимаем.

– Тонкости тонкостями, – продолжал Ромм. – Но обобщение грубое, как в монументальной скульптуре, чтобы издалека всем было видно и ясно, чем вы дорожите в жизни.

На самом деле мы с Ильей далеко не сразу поняли, что это такое – монументальность конструкции как основа доходчивости фильма. Законы «грубости» кино нам пришлось постигать на собственном опыте…

– Вспылили! – все больше расходился Ромм. – Вспылили из-за двух глупых букв. Подумаешь! Будто смысл от этого изменился! Еще где-нибудь напишите «выше всяких похвал»… Такое самоутверждение мне противно… Я хочу сказать, – он вроде бы умерил свой гнев, – противно моему пониманию кинематографа. Как в крыловской басне о лебеде, раке и щуке… Ну, так вот. Если в группе единомыслие, то не разрушайте его по мелочам! «Ах, это не мое слово!..» Приберегите свой пыл! Будьте принципиальными по принципиальным вопросам, но тогда уж до конца… Есть пустяки – и пустяки. Хлопочите о тех пустяках, которые на самом деле не пустяки, ну, да что я вам рассказываю, сами умные…