– Жертву обычно парализует страх.

– Совершенно ни к чему. Я вам не жертва! Какой страх? Кого бояться? Что, по-настоящему сильный человек пойдёт одиноко бредущую бабу грабить, серёжки-колечки с неё снимать? Ясно, что не пойдёт, а нападают на женщин трусливые дегенераты, спившиеся-сколовшиеся. У них силы нет. Пальцем можно их сделать. И обязательно надо делать. Пусть по всей русской земле слух пройдёт, что молчание русских ягнят закончилось и бабы ополоумели и стали влёгкую мочить грабителей и насильников.

– А нравственные преимущества?

– Чьи?

– Наши, то есть женские.

– В чём бы они заключались?

– Мы жертвы. Не палачи.

– Вы в это верите?

– Это же статистика.

– Вы предлагаете гибнуть, чтобы статистику не испортить?

– Чтобы не превратиться… в такое же.

– Но мы превратимся.

– Я – нет.

– Вы – нет. И я – нет. Но так будет.

– Не в России!

– Даже в России. Но, конечно, с нашим чудесным замедлением…

– Чудесным?

– Патриотизм – не русское слово, – сказала мне она. – И я им вообще не пользуюсь, но вовсе не потому, что принципиально нерусскими словами не пользуюсь, это была бы шиза высшего загиба, мне недоступная. Я не пользуюсь не русским словом именно для определения своих чувствований к России. Тут потребно какое-то иное слово. Мощное и свежее, хотя где его возьмёшь… Понимаете, в России есть действительность, и я ею наслаждаюсь.

– Что такое действительность?

– Не знаю. Может быть, действительность – это я. Я здесь, и я действительность. А Гдетотам я исчезну или превращусь. Как писала Ахматова другу-эмигранту: «Прав, что не взял меня с собой и не назвал своей подругой, я стала песней и судьбой, ночной бессонницей и вьюгой. Меня бы не узнали вы на пригодном полустанке в той молодящейся, увы, и деловитой парижанке». Тут ведь есть роковой вопрос: да, жизнь надо улучшать, но надо ли улучшать жизнь?

– Как это?

– А так это. Жизнь надо улучшать, но в той же мере, в какой следует улучшать условия жизни заключённых, то есть в меру, поскольку основное условие тюрьмы – лишение свободы – изменено быть не может. Построение идеального справедливого общества невозможно глубинной невозможностью, нам никогда не дадут его построить. Подпольный человек Достоевского об этом писал, предупреждая человечество: требуется, чтобы дитя (человечество) всё время было занято и не предавалось пагубной праздности. Однако всё, что дитя построит, никогда не будет доведено до конца. Его удел – строить, но не построить. Иначе сам принцип земной жизни как исправительно-трудового заведения будет пагубно нарушен. Так разве именно Россия не представляет собой заповедник исторической динамики, красочную иллюстрацию на тему «Строить вам не перестроить»? Её выставляют какой-то неправильной страной, а она – самая правильная страна в мире.

– Это если верить в будущую жизнь после смерти. Тогда, конечно, многое можно претерпеть.

– Да ведь это всё равно, верить или не верить. В любом случае ни одна земная система не будет окончательно достроена. Нас будут неутомимо водить за нос. Расщепляли материю, дорасщеплялись до бозона, а у того нет вообще материальной составляющей! А свет, который одновременно и частица, и волна? Постигаете?

– Не постигаю. Но вообще-то не отказалась бы стать волной…

– Мы и есть волна. Представьте себе жизнь человека, от рождения до смерти, в полной версии «младенец – старик». Что это за сучья траектория, в которой между образом начала и образом конца нет никакой связи? А ведь мы якобы состоим из материи, из частиц этих самых…

– Так можно упереться в идею, что, дескать, всё – иллюзия, и нечего ножками дрыгать. Это тупик.

– Как раз в России никакого тупика нет, потому что в ней есть действительность, которая всегда готова, как серенький волчок, взять вас за бочок. «И утащит во лесок, под ракитовый кусток…»

– Утащит. И это хорошо?

– Это не хорошо, это чудесно.

Между тем вечерело. В город, нехотя шаркая резиновыми сапогами и поёживаясь от колкого ветра, ещё на прошлой неделе притащилась подзабытая за год весна. А, это ты… или ещё не ты? – всматривались в гостью недоверчивые горожане. Как настоящие петербуржцы, они тайно мечтали о счастье, но не хотели оказаться дурачками. Ведь ужасный христианский грех обмана доверия ей, язычнице-весне был нипочём. Корить ли её календарём, возмущённо указывая на слово «март», когда она филонила, бывало, и в апреле? Но юноши уже сердито скидывали шапки и распахивали куртки – вот он я! Жизнь, ты всё равно будешь моей!

В нашем «Огоньке» прибывало народу. Вошли явные сослуживцы, добавить радости после дня рождения, начатого на работе, три женщины и двое мужчин. Юридическая контора из мелких? На Васильевском острове – а мы окопались на нём, в одной из линий – их навалом. Мы с Наташей подъели первый заказ и взяли тарелку солений на закуску.

– Вот вы говорите – наслаждайся Россией…

– Не хочешь наслаждаться, можешь страдать. Твоё дело. Свобода!

– Но это же штука органическая – способность к наслаждению, у кого какая природа чувств…

– Видите – огурец? – она взяла половинку солёного огурца двумя пальцами. – Вот он, крупный, пупыристый. Окрашен неровно, смотрите, сколько оттенков, но цвет плавно сгущается от середины к кончику. Может быть, в мире где-то ещё есть солёные огурцы, кроме России, но я не встречала.

– Вот это для меня загадка.

– У кулинарных традиций много загадок, одну я разгадала.

– Голод, голод… И сейчас на земле есть голодающие, но нам трудно себе и представить, что такое был голод ну хотя бы в так называемые Средние века. И были народы, решившиеся в роковые времена значительно и резко расширить привычный круг пожираемого. Явились отторженные в сытое время виды моллюсков и птиц, сгодились в пищу насекомые – те же акриды… В ход пошли даже змеи (Китай) и лягушки с улитками (Франция). При этом, заметьте, французы пренебрегли змеями, а китайцы игнорировали улиток. Отсюда, с голодухи, завелись особенности французской и китайской национальной кухни. Попробовали – понравилось! Так, теперь смотрите: у русских всё в порядке с голодом… хм… так нельзя сказать, в порядке с голодом… то есть имелись голода. Да. Змеи, лягушки и улитки всегда с нами, правильно? Но если кто когда и осквернил себя поганой этой едой, то замолчал прискорбный факт наглухо, и в национальную кухню твари не проникли. Умрём, но лягушек есть не будем! Хотя в священных книгах никаких запретов на это нет.

– Евреи тоже… – попыталась я.