Всю следующую неделю Мона привыкала к своему новому статусу. В первый день она даже слегка испугалась, проснувшись утром в незнакомом месте, но вскоре привыкла и к съемной квартире, и к абсолютной свободе. Впервые в жизни никто не указывал ей, куда идти и что делать; это казалось непривычным, но очень приятным.

Мона забрала свои вещи от Линды и почувствовала, что окончательно порвала с прошлым. Мать позвонила ей лишь однажды; она плакала и причитала, убеждая дочь вернуться и попросить у отца прощения. Мона попыталась объяснить, что это невозможно, но не смогла. Она чувствовала острую смесь жалости и раздражения; с одной стороны, ей было больно видеть страдания матери, с другой – Мона злилась, видя, насколько по-разному они смотрят на мир.

«Мама могла хотя бы попытаться понять меня, вместо того чтобы твердить заученные истины. Неужели не ясно, что в свои двадцать два года я мечтаю о счастье? Зачем звать меня обратно в ту клетку, из которой я вырвалась с таким трудом и такими потерями? Почему они не чувствуют себя виноватыми в том, что брак с Ахмедом, которого я не хотела и к которому меня склонила семья, оказался неудачным и не принес счастья ни ему, ни мне? Почему они обвиняют меня? Разве я не сделала все возможное? Разве я не пыталась быть хорошей женой? Почему у меня вдруг оказалось так много обязанностей и так мало прав?»

В следующий раз мать позвонила ей спустя месяц с сообщением, что свадьба Сумайи расстроилась. Прямо об этом не говорилось, но Мона понимала, что причина заключается в ее скандальном разводе с Ахмедом. Сама Сумайя не захотела разговаривать с сестрой. До этого Мона тешила себя надеждой, что разрыв с семьей еще не окончательный и спустя какое-то время она сможет восстановить отношения хотя бы с матерью и сестрой. Теперь Мона видела, что ошиблась: пропасть между ними становилась все глубже. Ей очень хотелось поговорить с Сумайей по душам: девушка скучала по сестре, с которой они когда-то были так близки. Однако та не шла на контакт: никогда не звонила сама, а на звонки Моны не отвечала или отвечала крайне сухо. Пришлось смириться с мыслью, что смягчить разрыв с семьей уже не получится. Единственной тонкой нитью, связующей Мону с прошлым, осталась Линда, которая, как и прежде, не бросала подругу, понимала и жалела ее. Их общение происходило урывками и не афишировалось: в отличие от подруги, Линда была не свободна; ее муж принадлежал семье Моны и не одобрял поведения своей блудной кузины.

По сути, после разрыва с семьей Мона оказалась в одиночестве: редкие контакты с Линдой и приятельские отношения с несколькими девушками из офиса – вот и все, что у нее осталось. Но пока рядом был Сергей, Мона не чувствовала себя покинутой: он занимал слишком большое место в ее жизни и ее сердце. Работая в одном бизнес-парке и живя в одном подъезде, со временем они стали видеться еще чаще и проводить вместе еще больше времени. Мона сопротивлялась этому сближению, но ее сопротивление все больше напоминало самообман. Обычно они проводили вместе пять или шесть вечеров в неделю; если по какой-то причине Сергей не мог увидеться с ней после работы, Мона чувствовала себя раздраженной и потерянной. Она с ужасом гнала от себя мысль, что скоро Сергей уедет из Каира, и однажды наконец смогла честно признаться самой себе, что по уши влюблена и совершенно не представляет своей жизни без этого мужчины. Он, похоже, тоже был увлечен девушкой, но, положа руку на сердце, Мона не была уверена в силе и глубине его чувств. Она, безусловно, была ему интересна и как человек, и как женщина, однако Мона не знала, как далеко он готов зайти ради нее. Сергей всегда вел себя безукоризненно вежливо, а если и нарушал какие-то общепринятые нормы поведения, то лишь потому, что считал их странными, устаревшими и глупыми. Например, он никогда не понимал, почему они с Моной не могут остаться наедине и какое дело до этого соседям, бавабу и полиции нравов. Сергей был вынужден смириться с этим просто потому, что «это Египет и здесь так делать не положено»; он легко нарушал правила, когда появлялась такая возможность, но при том всегда держался в рамках, которые сам установил для своих отношений с Моной. Демонстрируя свой искренний и неподдельный интерес, уделяя ей много времени и помогая решить ее проблемы, Сергей никогда не делал попыток перевести их отношения на другой уровень; это заставляло Мону усомниться, что он испытывает к ней что-то, хотя бы отдаленно напоминающее ее собственные чувства.

Шел священный месяц рамадан; обстановка в Каире, накалившаяся еще в начале лета, становилась все более пугающей. Вопреки опасениям Моны их офис не закрыли – лишь сократили рабочий день, чтобы сотрудники успели прийти домой до ифтара[25]. Соблюдать пост Моне было несложно; она с детства привыкла воздерживаться от пищи в светлое время суток в течение одного месяца в году. По традиции в рамадан верующие старались отрешиться от всего мирского и приблизиться к Богу, но в 2013 году это оказалось невозможным: самые правоверные мусульмане не могли отвести взгляд от экранов телевизоров и хотя бы временно отвлечься от политических вопросов. Даже Сергей временами казался обеспокоенным: происходящее в Египте ему совсем не нравилось. Майдан Тахрир по-прежнему был главным, но далеко не единственным очагом народных волнений; масштабные забастовки проходили по всей стране. К счастью, бизнес-парк, где работали Мона и Сергей, а также их дом находились в относительно спокойных районах, но все же выходить на улицу в эти дни было откровенно страшно. Пару раз по пути в офис и из офиса Мона натыкалась на небольшие спонтанные митинги; временами дороги перекрывали, и приходилось искать пути объезда. Сергей предлагал на время забыть о конспирации и самому возить Мону, но она отказалась – страх рассекретить их отношения перед окружающими был сильнее страха попасть в центр какой-нибудь забастовки.

Каир бурлил. В эти дни он напоминал гигантский котел, где смешалось все его многомиллионное население, – никто не остался в стороне. Одни выходили на улицу, чтобы поддержать Мурси, другие столь же активно ратовали за его оппонентов, а третьи просто молились, чтобы все закончилось как можно скорее и с наименьшими потерями. Для некоторых революция стала смыслом жизни, а для кого-то это было работой; появились наемники, принимавшие участие в забастовках не за идею, а за вознаграждение. Но большинство людей просто устали от постоянной нестабильности. Минуло два с половиной года после начала «арабской весны» и свержения Мубарака, пришло время подводить неутешительные итоги.

Чуда не случилось: вопреки надеждам «восторженных революционеров» 2011 года после падения старого режима не произошло никаких заметных изменений к лучшему. На головы простых египтян не посыпалось ни мяса, ни манны небесной; богатые остались богатыми, бедные по-прежнему жили бедно, а многие – даже хуже, чем раньше. Стало очевидным, что, кроме силовых структур, в стране нет политической силы, достаточно мощной для того, чтобы взять власть в свои руки. «Братья-мусульмане», активно поддерживавшие вышедшего из их рядов президента Мурси, имели большой опыт подпольной работы в качестве запрещенной организации, но не имели никакого опыта управления страной, а самое главное – не имели достаточной поддержки ни внутри страны, ни за ее пределами. Год назад формально все признали новую власть, однако далеко не всем она пришлась по душе. Ни Соединенные Штаты Америки, ни богатые страны Залива, такие как ОАЭ, Саудовская Аравия, Катар, не собирались помогать действующему президенту удержать власть. Скорее наоборот – руководство этих государств активно поддерживало оппозиционеров и финансировало антиправительственную пропаганду.