Предикторы, люди, видящие будущее, хотя и состояли формально подчиненными Форбса, но на деле именно он, Форбс, а в конечном счете и президент, и все правительство, и вся страна, и даже весь мир подчинялись их предсказаниям. Собственно, предиктор на сегодняшний день у Штатов имелся только один, привезенный притом из Европы, раньше, правда, был свой — чистейший американец, ныне покойный. Как теперь казалось Форбсу, именно этот человек, предиктор Джереми Уоллас, потомок вермонтских лесорубов, потерявший зрение в Арденнах, и заварил всю эту нынешнюю кашу с Романовыми, заварил единолично. Почти уже никто не помнил, что еще до того, как донеслись из лондонского Гайд-парка вопли стареющей суфражистки, а в ответ на них (якобы на них!) Айк распорядился найти для русского престола пристойных наследников, — еще до этого Уоллас направил Конгрессу очередной свой бюллетень, целиком посвященный будущему Советов. Трудно теперь даже и представить, какая тогда случилась паника в закулисных сферах, бюллетень появился в самый разгар «холодной войны». Из него следовало, что если в ближайшие двадцать пять — тридцать лет в России не будет реставрирована монархия, то к концу XX века в этой стране неизбежен тяжелейший правительственный и экономический кризис, который, раньше или позже, но совершенно неминуемо приведет к парадоксальному исходу: Советы обратятся к Америке с нижайшей ультимативной просьбой — принять их в состав США, умножив, таким образом, количество звезд на звездно-полосатом флаге до количества неприлично-крапчатого, да еще превратив английский язык в язык национального меньшинства. И получалось так, что от этого требования без ядерной катастрофы Штатам не уйти никак, Советы пригрозят уничтожением ста основных городов США, ибо уровень жизни у них самих упадет настолько, что терять Советам будет уже нечего, а военной мощью не сможет тягаться с ними весь мир, вместе взятый. Форбс по сей день держал этот знаменитый бюллетень под рукой и тихо его ненавидел. Нынешний предиктор, Геррит ван Леннеп, не только подтверждал прогноз, но добавлял от себя, что оптимальный момент для реставрации Дома Романовых в России приходится на промежуток между 1980 и 1985 годами, а после повышения в этой стране розничной цены на водку до 32 рублей за пинтовую бутылку, одновременного внутриправительственного кризиса и полного разгрома советско-вьетнамских войск в Малайзии объединенными китайско-индонезийскими силами реставрация станет уже делом маловероятным, и придется Штатам готовиться к реальной потере независимости. Но для реставрации Дома Романовых нужен был удобный Романов, а за двадцать пять лет розысков Колорадский центр не нашел ни одного пригодного, оба предиктора, словно сговорившись, отметали любую кандидатуру и успокоительно добавляли, что истинный русский царь миру еще не явлен, но явлен будет в должные сроки. Кажется, таким подарком судьбы мог оказаться обнаруженный Джексоном Павел Романов, мало того, что в ничтожности своей человек совершенно незапятнанный, но еще и на самом деле законный наследник престола — отпадала необходимость обосновывать косвенные права. Пока что американское правительство зарезервировало для нужд грядущей Реставрации одного из величайших тавматургов мира, чьего настоящего имени не знал точно даже Форбс, а в секретных документах этот человек фигурировал под кличкой «Крысолов»; требовать его введения в ход операции Форбс имел право только после массового признания какого-либо Романова единственным законным наследником русского престола.

Сейчас Форбс отдыхал в кабинете своей частной квартиры, далеко вынесенной за пределы общих рабочих помещений, располагавшейся над труднодоступным альпийским лугом почти у самой вершины Элберта. Непреодолимую тягу сохранил Форбс ко всему восточному с тех пор, когда еще почти молодым служил он в корейскую войну обычным телепат-майором при штабе Макартура. Вернувшись в Штаты, он завел себе дом с китайским поваром и вообще со всем китайским и чуть не поплатился за это карьерой во времена маккартизма. Но времена эти кончились, Форбса оставили в покое, а его собственные несомненные телепатические способности — он недурно вел беззвучный разговор с тремя собеседниками в пределах изолированной комнаты, с трудом мог даже с пятью привели его на ныне занимаемый пост. Ароматические курильницы, всего две, дымились сейчас в его кабинете; дрессированный аист, единственное живое существо в этой квартире, куда не имели доступа даже самые приближенные сотрудники, кроме мага Луиджи Бустаманте, — не считая, само собой, повара и еще слуги, тоже китайца, — застыл на одной ноге в затененном углу. Взгляд же генерала, как обычно в такие минуты облаченного в кимоно позапрошлого века, скользил по свиткам, развешанным на стенах, прежде всего по любимому, сунскому, десятого века, висящему прямо перед письменным столом. Свиток изображал воина, старого и седого, стоящего перед гадальщиком, тоже старым, рассеянно уронившим кости — и оба они смотрят куда-то в сторону, где едва заметным контуром обозначался хребет, драконова спина горного кряжа. И сверху — четыре вертикальные строчки стихов, по пять знаков в каждом столбике. Форбс знал их перевод:

Вы вопросили — скоро ли деньги дадут.

Прежде ответа взглянул на далекий плес,

На синие горы, на заросший кувшинками пруд…

Вот и забыл ответить на ваш вопрос.

Форбс мог часами беседовать с этим свитком. Он чувствовал себя одновременно и старым воином-наемником, пришедшим вопросить о дне выплаты ему заработанных денег, и старым гадальщиком, забывшим дать ответ, — столь пленил обоих дивный вечерний пейзаж. Форбс тихо-тихо насвистывал свою самую любимую мелодию, — отнюдь не китайскую, а общеизвестный «Мост через реку Квай» — и мысленно стоял там, с ними, третьим и незримым сунским китайцем. Его душа, душа американского военного, пережившего разгром и поражение от современных китайцев, его душа, конечно же, была душой древнего китайца. Поэтому, когда его бессменный повар, Хуан Цзыцзя, в ответ на вопрос — что приключилось за день (без вопроса он не раскрыл бы рта целые годы) — сообщал, что сегодня его в пятьдесят четвертый раз пытались подкупить агенты континентального Китая, Форбс только снисходительно улыбался. В современный, коммунистический Китай, несмотря на пережитую контузию от китайской мины, генерал вообще не верил. Он верил только в древний Китай. И ничего поэтому не хотел. Как и полагалось истому древнему китайцу. Может быть, последнему.

Дрессированный аист Вонг шевельнулся и переменил ногу. Ого! Значит он, Форбс, сидит вот так, задумавшись и размечтавшись, уже больше часа. С неохотой щелкнул Форбс жилистыми и кривыми пальцами, неслышно возник слуга, помог сменить кимоно на мундир американского генерала. И когда за Форбсом затворилась дверь его личной квартиры, ничто ни внешне, ни телепатически не выдало бы его подчиненным. Нет, никаких «желтых» симпатий он не имел. Как и фобий. Все его сотрудники, все эти венгерские маги, валахские волшебники, огнеходцы и нагоходцы, — все были для него равны. Вплоть до вампира Кремоны, странного мальтийского выходца с того света, питающегося донорской кровью в секторе трансформации и на досуге исполняющего на своих просверленных зубах изумительные концерты художественного свиста. Все, все были равны для генерала Форбса. И все более или менее безразличны.

Итак, шел восьмой день молчания Джеймса Найпла. Форбс уже пробовал и просить, и косвенно подкупать Джексона, чтобы тот поискал связи с агентом ведь могло статься, что Джеймс накачивается спиртным все эти дни, пытаясь дать о себе знать, а Джексон, тем не менее, беседует исключительно с Цеденбалом о необычайных свойствах и достоинствах молочной водки и ухом не ведет ни на какие телепатические вопли агента. Но Джексон на диво тепло разговаривал с генералом, не ругался ни по-индейски, ни по-английски, принимал подарки и искренне искал Джеймса по всему белу свету. Джеймс был либо трезв… либо мертв. Это, кстати, проверить было легче легкого, Форбс еще вчера решился зайти к Ямагути и потребовать вызвать Джеймса из царства мертвых. Нет, там Джеймса не было. Ни среди мертвых, ни среди пьяных. Приходилось смириться с мыслью одновременно ужасной и обнадеживающей: Джеймс был жив и трезв. Где-то и почему-то. Зачем-то. Неужто по доброй воле? Абсурд. Против воли? Получалось, что так. Это значило — Джеймса нужно спасать.