Гаузер говорил по-русски виртуозно, с легким грузинским акцентом и матерными фиоритурами, которые завораживали иных искушенных официантов, как дудочка факира — кобру. Но знаний хватало всего минут на пятнадцать. Потом он либо блевал, либо забывал русскую речь начисто. Из «Нового Арбата», взяв с собой по бутылке, пришлось всем как угорелым нестись в «Славянский Базар». Больше чем по бутылке на сестробрата брать было рискованно, элегантные туристы не болтаются с бутылками по Москве, они их в отеле распивают. В «Славянском Базаре» оказались невежливые официанты и огромные столы, да к тому же к ним сунули восьмого обедающего, какого-то невзрачного типа с картофельным носом, маленькими глазами, плохо побритого. Потрепались с ним о московских ресторанах — тип говорил на вялом английском, именно английском, неприятном слуху каждого истинного американца. Тип все пил за их счет и нахваливал «Пекин», «Баку», «Иверию», «Лесную сказку», более же всего ресторан на Павелецком вокзале. Гаузер проверил, не телепат ли этот самый тип, услышал только какой-то глуховатый стук, совсем, совсем слабый, — впрочем, при чем тут телепатия, это уборщица шваброй стучит, — и выпил две с половиной. Такая уж доза ему в России понравилась. И Россия тоже уже почти нравилась.

Потом понеслись как угорелые в «Ханой», даже типа с собой взяли. Там его где-то потеряли, оттуда понеслись в «Варшаву», потом в «Иверию», поздно очень уже было. Даже и переспать со своими бабами некогда было, не то что Найпла искать. В «Иверии», наконец, заночевали. Где-то на задворках кто-то из обслуживающих за полусотенную бумажку — в долларах, увы, советскую брать не захотел — указал им какую-то гнусную комнату, где все легли на пол и захрапели, забыв от усталости об эротических планах. Впрочем, храпели шестеро. Ибо уже забывший русский язык Гаузер сидел посреди комнаты, колотил в отчаянии кулаками по полу и по чужим задам, ругался и по-венгерски, и по-албански. Он хотел протрезветь и не имел на то права. Проснулся же, как и остальные трое мужчин, совершенно небритым.

А потом из «Иверии» выгнали. Пришлось ехать в «Раздан». И там опять выпить. И Гаузер вспомнил русский язык. Но хватило его ровно до «Арагви». И так далее. Денег — Джеймсовых — было невпроворот. А русский давался одному только Гаузеру. И только после нарезания до положения риз: после какого-то определенного грамма начинали изливаться, помимо простой русской речи, еще и пословицы, и крылатые слова из произведений классиков прошлого века. Четыреста пятьдесят один грамм водки был, может быть, спасением не только для Гаузера и его группы, но и для России, для Америки, для всего мира. Ибо Джеймса нужно было спасти во что бы то ни стало. И чем больше Гаузер пил, тем больше ему хотелось выпить. А у вас какие другие идеи есть, иначе я по-русски ни бельмеса?! — думал, по-русски же, Гаузер. — Есть идеи, господа? Есть? Тогда я слушаю.

И выпивал еще две с половиной двойных.

Осел, ходя вокруг жернова, сделал сто миль шагая. Когда его отвязали, он находился все на том же месте.

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ФИЛИППА, 52; РУКОПИСИ НАГ-ХАММАДИ

Дверь открыл сухой, почти тощий мужчина лет сорока, очень бледный, в очках с толстыми стеклами. Кивнул и молча пригласил в комнату.

Аракелян обращался к этому человеку впервые, и то не без дрожи в своих железных коленках. Несгибаемый полковник, уже окончательно понявший, что с помощью угловской лаборатории операция поимки шпиона-телепортанта успешно провалена, шел на крайние меры. Вот уж больше недели кружили по Москве и области верные своему долгу эс-бе, свободный поиск, помимо лично ответственного Синельского, вели еще два десятка агентов того же класса, болгарские товарищи тоже не дремали — однако по сведениям, от них полученным, всей этой провокацией в США занимался загадочный Колорадский центр, где болгарские товарищи работать почти не могли, там полным-полно было телепатов и натуральной нечисти, получавшей бешеные оклады за то, что она — нечисть. Но в Москве и милиция была на ноги поставлена. Вот милиция-то и подала косвенным образом Аракеляну нынешнюю его идею. Телепаты, очень хилые, из угловских лабораторий, хоть и числились ведущими поиск, но, ясное дело, никого найти не могли, людей, способных прочесть мысли начальства, в КГБ на работу не брали. Муртазов потому и был бесценным оружием, что телепатировал только в одну сторону, притом в должную. А сейчас Аракеляну позарез нужен был ясновидящий. Настоящий. Такой человек в КГБ на крайний случай зарегистрирован был, именно к нему сегодня в дверь и позвонил Аракелян. Хотя теперь вся ответственность за возможное разглашение государственной тайны и падала на него, полковника.

Валериан Иванович Абрикосов по профессии считался хозяином собаки Душеньки, маленького ирландского терьера, вот уже восемь лет служившего в милиции на розыске. Получал за Душенькины успехи Валериан Иванович сто сорок рублей в месяц, чего было достаточно, чтобы не считаться тунеядцем. А ведь десять лет тому назад именно как тунеядец, пророчествующий и камлающий, выслан он был на три года в Саратов, но там не прожил и года, возвращен был в Москву на всякий случай: болгарские товарищи сообщали, что человеком этим интересуется пресловутый, еще, кажется, на Гитлера пахавший, предсказатель ван Леннеп. Аракелян еще тогда разобрался, что это за птица такая — Абрикосов, на всякий случай ткнул его в психушку на полгода, а потом выпустил, ибо видел у подопечного слабое место: тот оказался патриотом. Есть, стало быть, и у этого выродка какая ни на то истинно человеческая струнка, дергая за которую можно заставить и Родине пользу принести. Но до сих пор к телепату-славянофилу Аракелян не обращался, нужды как-то не было, и жил он себе на углу Лесной и Сущевской, в двух шагах от Бутырской тюрьмы, и ходила за него Душенька на работу, разыскивая чемоданы и мелкорасчлененные трупы, и приносила хозяину своему ежемесячно сто сорок рублей, тому самому хозяину, который знал, видимо, не только местонахождение данного чемодана или трупа, но даже заранее мог бы указать, что данный чемодан будет украден, а данный труп — расчленен. Разреши, короче, начальство смежной — но враждебной — организации, МВД, оформить в штат человека, который занимался бы сущей чепухой, давал бы, скажем, список преступлений на будущий квартал с указанием места и времени — глядишь, у Душеньки работы бы не осталось. Милиция, впрочем, о ясновидении Абрикосова понятия не имела. Знал о нем только Аракелян да еще сотня-другая московских тантра-йогов, в среде которых рукописные книги Абрикосова «Нирвана» и «Павана» были настольным чтением. Прежнее поколение бесправных полковников с тантра-йогами боролось и в психушки их сажало, однако нынешнее небезуспешно старалось с ними сотрудничать. После того, как знаменитая целительница Бибисара Майрикеева возложением рук исцелила одного из самых главных людей в государстве от парапроктита, после того, как все прочее начальство повлеклось к Бибисаре со своими многочисленными болячками и немощами, — до того была стойкая мода на курорт Верхнеблагодатский на Брянщине, но тамошние воды возрождали к новой жизни только по мужской части, а частей у начальства было и других достаточно, — а Бибисара без видимого усилия их всех поисцеляла, после этого портить жизнь тантра-йогам стало совсем неуместно. Аракелян знал, впрочем, что тантра-целители берут за лечение большие деньги, да и ведут себя достаточно патриотично. Поэтому тот факт, что собака Абрикосова служила в милиции, вселял в Аракеляна надежду на грядущее сотрудничество. Хотя, конечно, милиция — это еще не КГБ, да и не сам Абрикосов, а его сука. Но все-таки.