Торкнешь листы — рассыпаются под пальцами, видно, причина в том, что вся эта бумага пролежала десятилетиями в гробовой темноте — не выносит света. Крошатся поля, отламываются истонченные уголки.

Я приник к «Мартину Идену» — сразу за последнюю фразу, пальцы отыскали самостоятельно, Мартин Иден, на пике славы, кидается в море из иллюминатора океанского лайнеpa, чтобы умереть, рухает во тьму и уже чувствует, как вода проникает к нему в легкие, понимает в последний миг просветления нечто чрезвычайно важное о жизни, может быть, о смысле жизни, но в миг, когда он узнал это, он перестал знать.[199]

Требовать ли от жизни последней истины, если, овладев последней истиной, мы рухаем во тьму? Поставленный по-новому вопрос бросил тень на все, чем я был занят. Стоила ли цель таких усилий? Не дар ли это судьбы — забыть? Однако, начавши, остановиться я уже не мог.

Примечание к рисунку[200]

Примечание к рисунку[201]

Провел день, почитывая оттуда и отсюда и порой понимая, что шедевры, укомплектовавшие мою универсальную взрослую память, всаживались в памяти в готовые лунки, сформированные детскими и юношескими чтениями адаптаций и пересказов из серии «Золотая лестница» («Scala d'Oro»). Мне были знакомы стихи из сборника «Корзина» («Il Cestello», автор Анджоло Сильвио Новаро: Che dice la pioggerellina Di marzo che picchia argentina Sui tegoli vecchi del tetto, Sui bruscoli secchi dell'orto? (Что говорит весенний дождь, Который бьет по крыше вдрожь И мочит жухлое былье И прошлогоднее жнивье?) Или вот другой стишок: Primavera vien danzando, Vien danzando alla tua porta, Sai tu dirmi che ti porta? Ghirlandette di farfalle, Campanelle di vilucchi. (Весна, танцуя, прилетает, С дарами, с полными руками. Из бабочек венки свивает, Из колокольчиков с вьюнками.) Понимал ли я в те времена такие слова, как «жнивье» и «вьюнки»? Не успел я задуматься — взгляд упал на книжки из серии «Фантомас» — «Лондонский висельник», «Алый шершень», «Пеньковый галстук», погони по парижским катакомбам, девы, встающие из могил, четвертованные трупы, отсеченные головы и сам он, князь преступного мира, в черном трико, вечно воскресающий и оглашающий сатанинским смехом ночной подземельный Париж.

Это была серия «Фантомас»,[202]а вот и серия «Рокамболь» — еще один великий гений преступности, я открыл «Лондонские тайны» и прочел следующее:

От юго-западного угла Веллклоуз-сквер отходит улочка шириной в три метра. На середине этой улицы расположен театр, где лучшие места по двенадцать пенсов, а в партер пускают за пенс. Герой-любовник — негр. В зале курят и пьют, проститутки входят в ложи босые, в первых рядах сидят воры.

Я поддался соблазну и отдал этот день беспринципных горячечных чтений Фантомасу с Рокамболем, вперемешку с историями о другом негодяе (тот был настоящим джентльменом — Арсен Люпен[203]) и с романами про последнего ловкача, ну совсем уж аристократа, про изысканного Барона, похитителя драгоценностей, мастера переодеваний, англосакса по облику. Вероятно, художник-иллюстратор, итальянец, был англофилом.

С трепетом я перелистал «Пиноккио» в чудном издании с иллюстрациями Муссино (1911), потрепанные страницы, облитые кофе с молоком. Старый известный сюжет «Пиноккио», сколько раз я занимал им по памяти своих внуков, а тут вдруг открыл — и задохнулся, таким ужасом веяло от картинок, отпечатанных только в две краски, желтую с черной или зеленую с черной, в пандан завитушечным виньеткам стиля либерти вилась кучерявая борода Кукольника, зловеще струились лазурные кудри Феи, и еще страшнее выглядели ночные призраки-Грабители и разверзнутый зев Зеленого Рыбака. Не забивался ли я с головой под одеяло в грозовые ночи, насмотревшись тех пиноккиевых картинок? Недавно я спросил Паолу, а не вредны ли для детских нервов все эти фильмы с насилием и с оживающими трупами, которые гоняют по телевизору. Она мне ответила, что за годы работы ни разу не встречала детей, невротизированных кинофильмами, за исключением одного: ребенок был необратимо травмирован «Белоснежкой» Уолта Диснея.

Примечание к рисунку[204]

Потом я обнаружил, что аналогичный устрашающий бэкграунд был и у моего собственного имени. Вот он, роман «Приключения Вихраста» («Le Avventure di Ciuffettino»), автор — Ямбо (Yambo),[205]и тем же Ямбо были написаны другие приключенческие книги, с иллюстрациями в стиле либерти — с угрюмыми пейзажами, с наскальными замками, черными на фоне черной ночи, с призрачными лесами, по которым рыщут огнеглазые волки, с подводными видениями а-ля Жюль Верн (перелицованный, одомашненный), а Вихраст был маленький миленький пострел с задорным хохолком: этот чуб придавал ему забавный вид, он походил с ним на веник. Однако самому Вихрасту чуб нравился! Вот откуда Ямбо, то есть вот откуда я, по собственному сознательному выбору. Что ж, это лучше, чем отождествляться с Пиноккио.

Так значит, вот оно какое, мое детство? Или еще хуже? Следующим культурным пластом в толще книг были сборники, завернутые в синюю бумагу из-под сахара и стянутые резинками, — выпуски «Иллюстрированного журнала путешествий и приключений на суше и на море». Выпуски были еженедельными, коллекция деда охватывала первые десятилетия века. Рядом — их французские аналоги, «Путевые дневники» («Journal des Voyages»).

На картинках — злобные пруссаки, доблестные зуавы, но больше всего внимания уделялось разнузданным жестокостям, совершающимся где-то под далекими небесами. Посаженные на кол китайцы-кули. Полунагие девы на коленях перед зловещим Советом десяти. Гирлянды отрубленных голов на карнизе мечети. Избиение младенцев, убийцы — туареги, вооруженные ятаганами. Тигры загрызают пленников. Похоже на вклейку о пытках из «Новейшего Мельци». Садисты рисовальщики в припадке сладострастия давали себе полную волю, обложки этого журнала являли собой парад сил Зла во всех его формах.

Примечание к рисунку[206]

Ошеломленный этим изобилием, одеревенев от скрюченных бдений на чердаке, я перетащил все журналы в залу, заваленную яблоками, со входом со двора. Жара стояла невообразимая, и яблоки, как я почуял, начинали плесневеть. Хотя потом я внюхался и понял: плесенью пахнет от журналов. Как им удалось сохранить запах сырости после полувека на сухом чердаке? Вероятно, в холодные дождливые месяцы чердак становился гораздо менее сухим? А может, перед тем как попасть на чердак, эти бумаги несколько десятилетий пролежали в чьем-нибудь подвале, где со стен сочилась вода, перед тем как дедушка откопал их там и тем самым спас (дедушка, думаю, как и я, хаживал ко вдовам), и в подвале они успели до того отсыреть, что даже под жаркой крышей не продублялись. Однако, пока я вчитывался в страшные мести и жестокие казни, душок плесени подсознательно навевал не образы терзаний, а образы волхвов и младенца Иисуса. Почему, отчего, зачем, откуда эти волхвы и какое отношение имеют волхвы ко злодействам в Саргассовом море?