— Он молчаливый парень, тем и хорош.

— Чем взяли? Фотографиями?

Молчанов покачал головой.

— Он молчит, потому что у него вырезан язык.

— Сами этим занимались, или начальник медицинского центра помог?

Молчанов посмотрел на меня с укоризной. Я говорил непристойности.

Леонидасом оказался невысокий чернявый малый лет тридцати. Очевидно, традиции Fridays на сотрудников СБ греческого происхождения не распространялись, поскольку сегодня был вторник, а Леонидас носил джинсовый костюм. Кофе я пить не стал, в доме врага угощения не принимают, и поэтому наблюдал за тем, как его пьет Молчанов.

— Поверьте мне, — убедительно зашевелились его влажные губы, — на отсутствие этого человека никто завтра не обратит внимания. Я о Менялове, если вы не поняли…

— Я понял.

— Так вот, даже сегодня никто не спрашивает: «Где Менялов?» Наоборот, в кабине лифта новый мальчик, и все его приветствуют так, как приветствовали Менялова. А придурок Постников пусть сам лечит свою «Хонду», ей, «Хонде», вообще на свалке место. Но я имею право на получение хотя бы толики благодарности?

— И как должна, по вашему мнению, выглядеть эта моя благодарность?

Молчанов поставил чашку на стол, и я увидел, как из хохотуна он превратился в зловещего типа.

— Чекалин, я скажу тебе откровенно. Если бы не Старостин, я бы уже давно решил с тобой все вопросы. Все время, что я тебя проверял, я не находил за тобой никакой пакостинки. Но тем пуще была моя убежденность в том, что отсутствие мелкой пакостинки означает присутствие в тебе огромной пакости. Доказать это фактами я не могу, потому что ничего, кроме убеждения, у меня нет, а Старостин из тех, кто доверяет только фактам! Он уже сегодня — я уверен — организует контроль за использованием компов в СОС, и чьи-то головы благодаря твоей образованности полетят с плеч! Старик влюблен в тебя и твой ум, я же подарки тебе считал и считаю преждевременными.

Он сполз со стола и поставил на край офисного кресла, на котором я сидел, ногу. Это, видимо, должно было подчеркнуть особо доверительные отношения между нами…

— Что ты ищешь, приятель? Покрытую паутиной истину? Ты хочешь быть главным на этой планете? Доказать миру свою состоятельность и незаменимость? Но посмотри на стол, парень! За два часа я могу разрушить твою жизнь, и это тоже будет выглядеть как поиск истины. Однако я этого не делаю, поскольку помимо личных желаний во мне присутствует долг, подчинение общим интересам. За это мне платят. Вот это есть истина. Я выполняю распоряжения и потому нужен — вот это истина. Тебе подарили квартиру в доме, где проживают крупные московские землевладельцы, акулы шоу-бизнеса и шлюхи известнейших олигархов — вот это истина. Тебя посадили на «мерина», который в полтора раза дороже того, за рулем которого ездит Жванецкий. Но Михал Михалыч его заработал, ты же получил джип в подарок. Тебе, вчерашнему студенту, за просто так выдали в кассе пятьдесят штук баксов — аванс за преданность. Вот это — истина! Почему же ты поступаешь как сукин сын? Почему, когда тебя сажают за общий стол, ты тотчас начинаешь проверять, что у каждого в тарелке, и при этом вытирать о хозяйскую скатерть жирные руки?

Он забыл добавить, что я юрист, и мне должно быть все равно, что Маринку из статистического уволили из-за беременности, что Гореглядов, хлебая кровь, посылал в адрес Старостина проклятья, что компания занимается махинациями, что начальника своего я в глаза не видел, а потому исполняю его обязанности, то есть вся ответственность за юридическое сопровождение махинаций лежит на мне, — он забыл добавить, что и это тоже истина.

Наверное, я погрузился в слишком глубокие раздумья, если заметил, как на моем плече пляшет чужая рука, не сразу.

— Герман, как нам быть?

— Займусь-ка я своими делами, — сдавленно сообщил я. — И напоследок, коль скоро промеж нас такой интимный разговор: что я делать не должен?

Молчанов склоняется над моим ухом и шепчет:

— А ты полистай свои обязанности юриста компании СОС, утвержденные президентом… Всем, чего ты не найдешь выше подписи и печати, ты заниматься не должен.

От него пахнет контрафактным «Хьюго Босс». При зарплате в десять тысяч баксов мог бы купить что-нибудь поприличнее.

— Вам нужно расслабиться, Герман, — с чувством исполненного долга и большим облегчением произносит Молчанов. — На втором этаже у нас есть сауна, а по соседству — массажный кабинет. Там работает Сонька Золотые Ручки. Если дадите ей десять долларов, она снимет с вас усталость всеми доступными ей способами. А таких в ее распоряжении тысяча и один. Вам понравится последний.

— Вы по-прежнему уверены, что мне должно нравиться то, что нравится вам?

— А у вас есть выбор?

Он протягивает мне руку, я без раздумий ее жму. О плохом, как говорила Скарлетт, я подумаю завтра, потому что сегодня мне думать не хочется.

Ирине я ничего не сказал. И причиной тому была не прослушка и проглядка, а нежелание портить вечер близкому человеку. И даже не вечер, а жизнь. До десяти я молчал, как Леонидас, и лишь изредка бурчал что-то в ответ своей девочке, хлопотавшей у плиты. Мое предложение нанять домохозяйку было отвергнуто с негодованием, и Ирина, не слишком обремененная обязанностями главбуха в одной из строительных компаний, приходила домой всегда до моего появления. Пылесос и готовка ее не угнетали, напротив, оказавшись маленькой хозяйкой большого дома, она ревниво следила за каждой мелочью.

Около десяти часов случилась неожиданность, потрясшая меня не меньше, чем фотокарточки на столе Молчанова. Ирина щебетала из кухни о планах на уик-энд, разливала по чашкам чай, вскоре появилась в комнате, и в этот момент случилось страшное. Сервировочный столик в ее руках дрогнул, колесики поехали в сторону, а Ирина, согнув колени, вдруг повалилась на пол. Радуясь, что чашки стояли не на подносе, а на более прочной основе, я бросил пульт и метнулся к ней.

В такие минуты кто не сожалел, что не врач? Пытка болью любимых людей, которым мы не можем помочь прямо здесь и прямо сейчас, заставляет всякий раз проклинать сделанный выбор профессии. Я мог бы стать врачом и, верно, с тем же успехом оказаться в медицинском центре СОС. И тогда я не орал бы, как полоумный: «Что с тобой?!», и не тряс руками над побелевшей Ириной. Я бы с профессиональным хладнокровием обнажил шприц, сломал ампулы с надписями, которые прочитать могу и сейчас, да только толку от этого мало, ввел бы лекарство, сделал примочку, не знаю, массаж какой, или что там в этих случаях делают врачи, умеющие лакунарную ангину отличать от фарингита. Вызвал бы «Скорую» и сказал: «Коллега, тут то-то и то-то, захватите то-то и то-то». Но поскольку я понятия не имею, что с Ириной и чем то-то отличается от этого, я стою как идиот на коленях, трясу дланями и вою, как собака: «Что с тобой? Что с тобой?»

Наконец-то мой юридический мозг освещает догадка, и в этом тусклом свете я вижу какую-то фигурку, которая крутит пальцем у виска, и по быстро шевелящимся губам ее я читаю: «Скорую» вызывай, дефективный!