закон по джунглям пронесу

или приду с ним к мировому древу.

А иногда я вспоминаю вдруг с тоской,

что в плотницкой – опилок запах и покой.

Гераклит

Вечерние сумерки.

Ночь углубляется в сон.

Очищение и забытье.

Рассветные сумерки.

Утро, что было зарей.

День, что был утром.

День множится и превращается в изношенный вечер.

Снова сумерки.

Ночь, еще одна привычка времени.

Очищение и забытье.

Утренняя заря…

Вкрадчивый рассвет, на рассвете

тревожно греку.

Какая тайна в этих

было, есть и будет?

Что это за река,

там, где течет Ганг?

Что это за река, чьи истоки непостижимы?

Что это за река,

что несет войны и мифы?

Спать бесполезно.

Она течет сквозь сны, пустыни, подземелья.

Река уносит меня, и я превращаюсь в реку.

Я сделан из преходящего материала, из таинственного времени.

Возможно, источник во мне.

Возможно, из моей тени

рождаются дни, иллюзорно и неотвратимо.

Кембридж

Новая Англия. Утро.

Сворачиваю в сторону Крэги.

И в тысячный раз вспоминаю,

что «Крэги» – шотландское слово,

а сам корень «крэг» – по истокам кельтский.

В тысячный раз вспоминаю,

что эта зима – такая же, как другие,

что ото всех них остались одни слова,

и всякий путь предначертан,

и ни Любви, ни Пекла никто не минует.

Утро, снег и кирпично-красные стены,

само воплощение счастья,

но я из иных краев,

где краски куда размытей

и женщины на закате

поливают цветы во дворах.

Поднимаю глаза и тону в вездесущей сини.

А дальше – кроны Лонгфелло

и вечный спящий поток.

На улицах – ни души, хоть сегодня не воскресенье.

Но и не понедельник,

день, манящий химерой начала.

И не вторник,

день под знаком красной планеты.

Не среда,

день хозяина лабиринтов,

каким был для Севера Один.

Не четверг,

день, когда уже ждут воскресенья.

Не пятница,

день божества, которое в пущах

сплетает тела влюбленных.

И не суббота.

Ведь мы не в реке времен,

а в царствах воспоминанья.

Словно во сне —

ничего за высокой дверью,

даже пустот.

Словно во сне,

за лицом, обращенным к тебе, – никого.

И мир – лишь орел без решки,

монета с одной стороною.

Этот нищенский дар оставляет

бегущее время.

Мы – только память,

миражный музей отголосков,

груда битых зеркал.

New england[22], 1967

Иные сны ко мне приходят ныне:

передо мною кровель строй багряный,

и медь листвы тончайшего чекана,

и ясность зорь, и добрый жар в камине.

Как в день седьмой, земля по завершеньи

прекрасна. Только мнится в полумраке

чуть слышный призвук боли и отваги —

старинный гул Писанья и сраженья.

Вот-вот (пророчат) нас засыплет снегом,

и Север здесь на всем лежит печатью,

но снова забываюсь на закате

своим бескрайним днем и кратким веком.

Бог весть, Буэнос-Айрес, для чего я

бреду сквозь годы той же мостовою.

Кембридж, 1967

Джеймс Джойс

Дни всех времен таятся в дне едином

со времени, когда его исток

означил Бог, воистину жесток,

срок положив началам и кончинам,

до дня того, когда круговорот

времен опять вернется к вечно сущим

началам и прошедшее с грядущим

в удел мой – настоящее – сольет.

Пока закат придет заре на смену,

пройдет история. В ночи слепой

пути Завета вижу за собой,

прах Карфагена, славу и геенну.

Отвагой, Боже, не оставь меня,

дай мне подняться до вершины дня.

Кембридж, 1968

The unending gift[23]

Один художник пообещал нам картину.

    Здесь, в Новой Англии, я узнал, что он

    умер, и снова мне стало грустно оттого, что

    жизнь – как сон. Я думал об ушедшем

    человеке и о его картине.

(Лишь только боги могут обещать: они бессмертны.)

Я думал о том, что картина не займет

    предназначенного ей места.

А потом я подумал: была бы она здесь, была бы

    еще одна вещь во времени, еще один

    предмет, привычная домашняя безделица; а

    теперь она безгранична, бесконечна,

    способна на любую форму, цвет, ничем не

    скована.

Она в каком-то смысле существует. И будет жить,

    расти, как музыка, останется со мною до

    конца. Спасибо, Хорхе Ларко.

(И люди тоже могут обещать: есть в обещании

    бессмертия частица.)

20 мая 1928 года

Отныне он неуязвим, как боги.

Ничто не может причинить ему боль: ни отказавшая женщина, ни чахотка, ни муки стихосложения, ни тот белый кружок – луна, который он не должен описывать словами.

Он не спеша идет под липами; глядит на двери и балюстрады, – и не для того, чтобы их запомнить.

Он знает, сколько дней и ночей у него осталось.

Он подчинил себя строгому распорядку. Он сделает то, что задумал, пройдет по намеченным улицам, коснется забора и дерева, чтобы будущее стало таким же неотвратимым, как прошлое.

Он действует так, чтобы событие, которого он жаждет и боится, оказалось всего лишь последним в ряду других событий.

Он идет по Сорок девятой улице; и думает, что никогда не дойдет до последнего дома.

Он уже попрощался с друзьями, не подозревающими о его решении.

Он думает, что никогда не узнает, пойдет ли завтра дождь.

Встречает знакомого и обменивается с ним шутками. И знает, что спустя какое-то время эта встреча станет легендой.

Отныне он неуязвим, как мертвые.

В назначенный час он поднимется по мраморным ступеням (и это навсегда запомнят другие).

Спустится в ванную комнату; вода быстро смоет кровь с шахматной плитки. На него смотрит